А Иван Семенович простирал свою заботу в это время еще дальше, чем только что, - на него самого, не только на его творение. Он говорил:

– Вам, конечно, жить надо, пить-есть, за номер в гостинице платить, а между прочим кто же у вас может картину вашу купить, когда она против буржуазии и даже против власти царской? Это, конечно, вопрос насущный. На кого художники сейчас работают? На тех, у кого карман потолще. А не потрафят таким, кто у них картину купит? Вот и сиди на мели и питайся манной небесной, потому что на земную манную крупу тоже монету надо иметь... Я где-то читал, не помню, художник один в Италии тоже картину огромную вздумал писать, а столовался в ресторане, в том же доме, в каком он жил, и у того же хозяина. Прошло таким образом полных восемнадцать лет, кончил художник картину. Приезжает богатый человек смотреть ее - и загорелось ему непременно ее купить. Вот он и спрашивает: "Какую цену хотите?" А художник: "Мне ничего не надо, заплатите только вот доброму человеку, какой меня содержал восемнадцать лет". Тот к хозяину ресторана, а хозяин ресторана как достал весь счет, сколько у него художник наел-напил, да и за комнату задолжал, как показал покупателю, у того рябь в глазах пошла: "Столько, говорит, если я уплачу, то сам без копейки останусь!", и скорей от него ходу... Вот также и за ваш труд кто может вам уплатить? Только единственно весь народ, когда он Зимний дворец опрокинет!

Очень горячо это было сказано, так что улыбнулся такой горячности Сыромолотов и спросил модельщика:

– А он непременно дворец опрокинет?

– Тут двух мнений быть не может, - решительно ответил Иван Семенович. Как было в японскую - проиграли войну, так должно быть и в эту.

– А почему же все-таки?
– захотел уяснить для себя Сыромолотов.

– Да ведь царь-то у нас один и тот же, - подмигнув, объяснил модельщик.
– А когда же это бывало в истории, что один и тот же царь одну большую войну проиграл бы, а другую, какая, может, втрое больше, взял бы да и выиграл?

– Хорошо, пусть так будет, только те войны были один на один, а в этой войне у нас вон какие союзники: Франция, Англия!
– попытался остановить разбег модельщика художник.

– Какой толк в этих союзниках, когда они - на западе, а мы - на востоке?
– сказал модельщик.
– У Франции с Англией, может, против Германии и на ничью выйдет, а что касается нас - мы победить и не можем.

– А когда ясно всем станет, что не победим, тогда стало быть, и начнется...

– Революция!
– договорил за художника модельщик.

IV

Они расстались, как только пришли обе бестужевки, и Катя Дедова пошла с Иваном Семеновичем по направлению к мосту через Неву, а Сыромолотов с Надей направились в "Пале-Рояль": Наде захотелось увидеть этюд, написанный с Дерябина, сидевшего верхом на Черкесе, а художник не хотел отказать ей в этом.

Больше того, он первый заговорил о том, как, на его взгляд, удался ему тот самый красивый вороной конь, о котором она писала ему в Симферополь.

– Предчувствую, - говорил он, - что скоро-скоро песенка всей вообще конской красоты будет спета: вытеснит лошадь машина... Может быть, моя картина будет одной из самых последних европейских картин с лошадьми на переднем плане... Вдруг мы с вами, Надя, доживем до такого странного времени, когда лошади останутся только в зоологических садах рядом с зебрами!

– Мне почему-то кажется, что без лошадей будет скучнее жизнь, - сказала на это Надя и добавила: - Моему старшему брату Николаю приходится теперь иметь дело с лошадьми на Восточно-Прусском фронте: он в артиллерии.

– Ого! В артиллерии! Молодец!
– похвалил старшего брата Нади Сыромолотов.
– Артиллерия теперь самый важный род войска... Он какого роста?

– Высокий... Очень высокий.

– А тот, который полковым врачом?

– Тоже высокий.

– Гм... Да вы, Надя, просто из семьи богатырей, с чем я себя и поздравляю.

– Почему "себя"?
– очень оживленно спросила Надя.

– Почему себя?
– повторил он.
– Да просто потому, признаться, что я уж к вам ко всем как-то привык... И мне приятно, что вы занимаете так много места на земле, что и в Крыму вы, и в Петербурге вы, и в Москве, и в Галиции, и в Восточной Пруссии...

– И в Смоленске, - добавила Надя.
– Там моя старшая сестра.

– Это та, которая была задержана немцами? Ну, вот видите! А если бы ваши братья и вы бы с Нюрой все жили врозь - подумать только, какие завоеватели пространства!.. Нет, я вполне серьезно говорю: ваше огромное семейство мне чрезвычайно как-то пришлось по душе... Хотя я, как вам хорошо известно, принципиальный анахорет, одиночка, очень не люблю гостей.

– Это, может быть, в связи с войной в вас произошла перемена? высказала догадку Надя, но художник сказал на это:

– Мне кажется, что будто бы началось это несколько раньше, чем началась война. А что такое произошло несколько раньше, давайте припомним вместе.

– Ничего, кроме того, что я к вам подошла на улице, - припомнила Надя.

– Вот-вот, именно это... А потом вы появились у меня в мастерской, припомнил он.
– И я сделал с вас первый этюд... Отсюда и началось это... Вы, Надя, из семейства завоевателей пространства, и... вот, видите ли, вам удалось же завоевать мое внимание художника!

– Я этому очень рада!
– просто и искренне сказала Надя, причем покраснела так, что этого не мог не заметить Сыромолотов.

В это время они подошли к трамвайной остановке, и Сыромолотов сказал:

– Давайте-ка, Надя, сядем в трамвай - так мы скорее будем у цели.

В вагонах трамвая на Невском проспекте обычно было теснее, чем на других линиях столицы, тем более в воскресный день, и им пришлось стоять в проходе, зато Надя чувствовала себя ближе к Сыромолотову, чем когда-либо раньше; а главное самой себе казалась она теперь сильнее, шире, прочнее.