Тогда из своего угла, где он был занят игрушками, вышел изумленный четырехлетний Садко и - палец во рту - спросил его тихо, но настойчиво:

– И вак-су ешь?

Большую подушку он называл подухой, столовую ложку - логой, отцовскую фуражку - фурагой, тщательно подразделяя все предметы на маленькие и большие.

Говорить он начал речисто, чисто, убедительно и однажды на детской площадке побил девочку одних с собою лет за то только, что она сюсюкала и картавила. Кто-то из ее домашних научил ее читать наизусть старые стишки, и она их вздумала читать на площадке, как дома, - нараспев и враскачку, - так:

Мальсиска сиганенок,

Для всех сюзой лебёнок

Силётка бедный я;

Где есть земля и небо,

Вода и колька хлеба,

Там едина моя!

Садко послушал-послушал и вдруг серьезно и сердито начал колотить ее по спине кулаками.

Когда его оттащили и спросили, за что он бил девочку, Садко ответил, возмущенно передразнивая:

– Се-лёд-ка бедная!.. Ишь!.. Колька хлеба!.. А не умеешь говорить, так и не суйся!.. Тоже!.. Сюзой лебёнок!..

Сказали об этом Андрею Османычу и просили не пускать сына на площадку в течение недели.

Хачатуров гладил сына по круглой, как у него самого, вместительной голове и говорил жене:

– Ну что? Не волевая натура?.. Вот то-то и есть!

А Садко ворчал:

– На неделю!.. Тоже еще!.. Да я совсем туда больше не пойду!.. Никогда! Совсем! Никогда! Никогда! Никогда!

(Когда он волновался, то повторял одно и то же слово по нескольку раз.)

В пять лет он уже читал, писал крупным, прямым почерком и решал простые задачки.

Раз как-то вздумал спросить отца:

– Папа, а ты знаешь, что случилось, когда... у мальчика было две монеты в две и три копейки, а он одну потерял?

– Что случилось тогда?

– Да.

– Что же тогда могло случиться?.. Плакал он, должно быть, этот мальчик?

– Что ты, папа? В арифметике?..
– удивился Садко.
– В арифметике никто никогда не плачет!

Сам же он и вне арифметики старался плакать как можно реже.

Когда будил его отец по утрам:

– Ну-ка, Садык, вставай!

– Не рычи, сделай милость!
– отзывался Садко, не открывая глаз.

А когда однажды и отец и мать его ушли на собрание, оставив его на попечение няньки, а к няньке зашла нянька из соседней квартиры и обе старушки заговорились при вечерней лампе на кухне, Садко слушал их, слушал, переводя глаза с одной на другую, наконец покачал головой, вздохнул и сказал задумчиво:

– Сидят, как два чертика, и болтают!.. А моя нянька и забыла совсем, что мне надо ужинать и спать!

Глаза у него были большие, серые, с длинными ресницами, как у матери, нос же не ее, не прямой, а скорее приплюснутый, как у отца, отцовский подбородок, но матерински тонкие губы; и цветом волос, теперь очень светлых, но которые должны были скоро зазолотеть, он вышел в мать.

Людмила Сергеевна, сама очень неплохо игравшая на пианино, стала учить его музыке и поражалась его слуху.

– У него почти аб-со-лютный слух, а ты говоришь: ко-мис-сар!.. Из него не комиссар, из него композитор может выйти!
– говорила она восторженно.

– И на кой же черт он тогда будет кому-нибудь нужен?
– удивлялся ее восторженности Андрей Османыч.

Но все-таки сам же купил ему балалайку, которую так полюбил Садко, что даже и ночью она висела над его постелью.

Как-то Андрей Османыч был свободен от горхозных дел и, выспавшись после обеда, оказался очень семейно настроен. Он посадил сынишку к себе на колени и спросил его:

– Что же ты, житие своего ангела знаешь?

– Какого ангела?.. Не знаю никаких ангелов!.. Пусти, я сейчас воробья сшибу рогаткой!

Но отец не пустил его, отцу захотелось пожаловаться на свое прошлое.

– Вот ты даже и не знаешь, а кому ты этим обязан? Нам! Это мы все подобное списали со счетов долой... А меня вот заставлял поп учить наизусть, а? Житие моего "ангела" Андрея Первозванного... И сейчас даже помню я, что он "водрузил крест на горах киевских"... Во-дру-зил!.. А? Не понимаешь?.. И я тоже... Говорят: ВСНХ, например, это как сказать? Ни на что, говорят, не похоже... А "водрузил", это на что-нибудь похоже? Погоди-ка, к нам, говорят, летом опера заедет на три спектакля... Вдруг эту самую оперу "Садко" поставят?.. Вот ты и узнаешь житие своего Садко...

– Я и так знаю, - бойко отозвался Садко.
– Он был гость новгородский...

– Гость?.. Как это гость?

– Да-а! Богатый купец...

– Нэпман?

Но тут маленький соскользнул с толстых отцовских колен, стал в дальнем углу комнаты, зажав рогатку в левую руку, поднял голову и начал читать сразу в голос:

Сидит у царя водяного Садко

И с думою смотрит печальной,

Как моря пучина над ним высоко

Синеет сквозь терем хрустальный...{135}

И дочитал всю эту длинную балладу до конца, не сбившись ни в одном слове. Андрей Османыч удивился. Он сказал даже смущенно немного: