– Хочет в городе на пристань поступить, пароходы грузить, - продолжал Семеныч, склоняя все ниже голову и вывернув короткую шею.
– Что ж... Я ему, конечно, сказал: "Ты малый здоровый, ты не сломишься..."

– Ну, вот и хорошо! Он на пристань, а я в кофейню за подавальщицу! весело подмигнула женщина.
– Летом сто рублей на книжку положим, осенью хозяйство свое заведем...

– Нет, брат, теперь уж свое хозяйство не заводят, - хрипел Гаврила.

– А даже последнее продают, - поддержал Нефед.

– Ну, тогда мы столовку откроем, - продолжала шутить женщина.
– Он за повара, а я по столикам разносить.

– Гм... Как будто на повара не похож, - сомневался Семеныч.

– Ну да, он больше на кухарку, - подмигивала женщина.
– А разве теперь кухарки за повара не работают?

– А вот я повар был так бы-ыл!
– вдруг с чувством сказал Гаврила, проволочив бороду по столу вперед и назад.
– Не веришь?.. Был! Сурьезно!

– Он был, был, - это верно он говорит, - поддержал Нефед.

Но женщина прихлебнула из чашки вина и спросила безлюбопытно:

– Отчего же бросил?

– Да ведь как сказать-то... Истинно, я сюда в Крым в повара тогда приехал... (Гаврила даже подумал немного, точно ему самому было странно, почему он теперь не повар.) Тогда еще здесь по саше машин никаких не ездило, а только мальпосты называемые ходили - экипажи такие, для всех желающих... И везде по саше станции, а на каждой станции буфет... Вот и я на одной поваром работал, - а как же!.. Я все мог в лучшем виде - и борщи и жарковье... Пилав из барашки - в лучшем виде...

Густые брови Гаврилы поднялись и не опускались, как будто сам он удивлялся тому, что так много можно наговорить неизвестно зачем, глядя на женщину с родинкой на правой щеке и в рубашке, обшитой кружевом.

А женщина спросила безлюбопытно, как и раньше:

– Чего же бросил?

– Зять сбил! Вот кто сбил!
– зло ответил Гаврила.
– Зять кровельщик!.. Сестру мою взял... "Иди, говорит, со мной по кровельной части, лучше гораздо твое дело будет!.." Лучше!.. Оно, конечно, много посвободней, и на одном месте не сидишь... Десять лет я с ним в кровельщиках ходил... конечно, и покраска наша... Десять лет без малого...

– Бросил?
– уже лукаво спросила женщина.

– Да ведь как сказать... Из-за вашей сестры дело вышло: обоюдная драка...

– Это с кем? С зятем?

– Нет, это с другим... Так что посля этой драки пришлось от этого дела отойтить... Сторожем на будку поступил...

– В сторожах на будке и я служил, - как же!
– радостно заулыбался Нефед и нежно дотронулся пальцем до свежей кучки пепла, только что свалившейся на стол с ее папиросы.
– Ничего, служба легкая в сторожах, ничего... И землей занимался там, - огород был у нас с бабой...

– А баба та где же?
– спросила женщина.

– В тифу она, в тифу померла, как же... В тифу!..

И пожал Нефед раза два удивленно левым плечом, а тот самый палец его, который только что нежно касался теплого пепла, теперь робко коснулся лужицы вина около ее чашки.

– А твоя баба?
– спросила женщина Семеныча, но тот замахал в ее сторону плоской рукой и морщины около глаз собрал так, как будто ему даже неловко стало.

– Моя баба!.. Моя баба последняя, - если ты знать это хочешь, - потому у меня их всех ровно три было... Последняя, уж она девятнадцать лет, как косточки ее гниют на погосте... Девятнадцать... Даже поболе немного... И скажу я тебе, на двадцать пять годов она моложе меня была, а... говорится: смерть причину знает...

– Уколошматил ты ее, дед, а? Говори правду!
– строго сказала женщина и брови сжала.

– Пальцем никогда не тронул!.. Что ты!..
– встревожился Семеныч и даже голову поднял.
– Пальцем никогда!.. Я? Что ты меня за изверга почитаешь, чтобы я жену свою бил?.. А-я-яй!.. Вот как на человека другой человек зря подумать может!..

И будто потемнел с лица от обиды Семеныч, только глаза стали еще белее, так что женщина срыву поднялась и чмокнула его в желтую бороду.

И почему-то тут же ухватился за свою бороду - не совсем еще седую Гаврила и раза два старательно провел по ней ладонью, как будто стала она ему значительнее и дороже; Нефед же вздохнул и пошел подбросить хворосту в печку, чтобы женщине, сидевшей в одной рубашке, было теплей и чтобы как следует высохли ее чулки и ботинки, заляпанные грязью.

Иные от вина только глубже замыкаются в себя, дичают, однако огромное большинство людей становится общительнее, легкомысленнее, довольнее собою, ярче.

Но, может быть, и женщина в одной рубашке, с родинкой на правой щеке и выпуклыми серыми глазами заставляла трех стариков прихорашивать себя хотя бы в прошлом.

Говорил Семеныч, приподняв, насколько мог, голову и напыжась:

– А когда Скобелев-генерал, - а ведь он же, эх, и герой был, - из героев герой!
– когда поднял он в руке крест золотой, - второй степени Георгий, - да как крикнет: "А это, братцы-молодцы, тому я только дам, кто у вас из молодцов молодец!.." Фельдфебель было наш, так уж он полагал: ему!.. Эх, чуть в него, в Скобелева, глазами не вскочит... А ротный наш, капитан Можаров, на меня головой кивает: "Вот кто один у меня из молодцов молодец, из удальцов удалец!.. Два креста он уже заработал, не иначе на него и третий целится!.."