Они стали новыми не только друг для друга, но даже и для самих себя. Их ударило в голову, и опомниться не могли они долго. Это чувствовал по себе Калугин.

Когда он лег на койку, то укрылся с головой одеялом. Он слишком был потрясен, да и все тело его трясло от озноба. Он не мог никого и ничего видеть.

То напряжение всех сил, которое помогло ему спастись, теперь упало, исчезло… Ни себя самого он не ощущал теперь как прапорщика морской службы, младшего офицера экипажа "Императрицы Марии", ни других около себя не воспринимал как офицеров с «Марии», и это было просто, может быть, потому, что ведь не было уже «Марии».

Для него как бы совсем даже кончилась и служба во флоте… Какая же теперь еще служба?.. Кому именно и зачем служить?.. И кто будет служить?.. Он?.. Да его почти уже нет, его подменило там, в это утро, и надобно было еще освоиться с тем, кем он стал теперь.

Его била крупная дрожь. Фельдшер лазарета положил к его ногам бутылки с горячей водой, но ему казалось, что они только мешали ему согреться.

Когда ему, как и всем другим, дали крепкого, почти черного, чаю с коньяком, ему стало лучше, и он забылся.

Видимо, забылись, как и он, или пытались забыться и другие, но в лазарете было тихо до полудня, когда матросы-санитары принесли им не то завтрак, не то обед.

Здесь был общий стол, за который они уселись, и Калугин не столько ел что-то такое, что ему дали, сколько вглядывался в лица тех, кто сидел с ним рядом, и против него, и дальше.

Тяжело обожженных или раненных среди спасшихся не было: такие и не могли бы спастись. Были люди, пережившие общее огромное несчастье и этим несчастьем выбитые из колеи так же, как и он, — так ему казалось.

Что-то говорилось не в полный голос, во что вслушаться было ему трудно, и первые слова, которые он расслышал ясно, были слова бывшего командира бывшей «Марии». По-видимому, он отвечал на чей-то вопрос, недослышанный Калугиным.

— Ведь кругом была полная темнота, и на корабле потухли все лампочки, вот и думай в кромешной тьме, что тебе будет угодно!.. Я и сейчас не понимаю, что такое произошло, — отчего вдруг взрывы, — как же мог я давать вполне разумные приказания тогда?

В лазарете был полный дневной свет, и Калугин мог хорошо вглядеться в лицо Кузнецова. Голова его почти до бровей была в легкой повязке, отчего он стал похож на корабельного кока. Лицо его за одно это утро сделалось дряблым, рыхлым; обычно живые серые глаза потускнели.

Нельзя было не понять Калугину, что вся ответственность за гибель дредноута в собственном порту ложилась на него одного, командира. Кто бы ни пошел под суд в связи с этой гибелью и корабля и многих из экипажа, в первую голову пойдет он.

— Самым разумным приказанием моим было бы уже после первого взрыва: "Спасайся кто как может!" — продолжал тем же тусклым голосом Кузнецов. — Но откуда же я мог знать, что будут еще взрывы?

— Взрывы должны были произойти от детонации, — сказал кто-то из офицеров, но Кузнецов ответил на это:

— Я сам ждал детонации после первого же взрыва, — я говорю о том, когда свет потух, — но-о… прошло ведь порядочно, как вы знаете, времени, пока новый взрыв раздался. Так вот, — детонация ли это?.. Пусть определяют эксперты, а мне это было неясно… Можно ведь было думать и о нападении подлодки… Так ведь и вы думали, Николай Семенович, — обратился он к старшему офицеру. — Теперь эта версия отпала: и сеть при входе на рейд совершенно цела, и водолазы осмотрели весь корпус «Марии» снаружи, — об этом я получил сообщение… Все взрывы произошли внутри корабля, в трюмной части, и от неизвестных пока причин, — вот и все, что и я знаю и вы знаете.

Калугину было ясно, что, говоря однотонно и медленно, Кузнецов вместе с тем подбирает слова так, как будто желает оправдаться и перед самим собою и перед своими офицерами прежде, чем начнет он оправдываться устно и письменно перед начальством.

Что касалось старшего офицера, который и теперь, после гибели корабля, сидел рядом с Кузнецовым, то он позволил себе возразить:

— Матросов вы, значит, совершенно отводите?

— Не вижу никаких оснований к тому, чтобы пошли они на массовое самоубийство! — быстрее, чем ожидал от него Калугин, отозвался на это Кузнецов. — Вот составили здесь список спасшихся матросов, сколько же их всего? Около четырехсот, пожалуй, погибло, а? Нет, это абсурд, абсурд!

Однако Городысский проявил упрямство. Поведя массивной нижней челюстью влево-вправо (хотя и не жевал в это время), он сказал, пряча, впрочем, глаза от Кузнецова:

— Абсурд, конечно, теперь, как говорится, post factum. Но ведь нам надо считаться с тем, как представляли себе последствия своего преступления эти… эти вообще мерзавцы… По дикости своей, они думали, конечно, что покушение их окончится чем же? Так себе, небольшой аварией… Просто хотели вывести «Марию» из строя, скажем, на месяц, а там видно будет, что дальше сделать. По крайней мере, больше уж в октябре никуда в море не пойдут!.. Вот как они могли думать, а как получилось, это мы на себе испытали.