– Я никогда не сдам свой пост, – заявил он, – только по приказу моего короля.

– Подумайте хорошенько, господин комендант, – сказал Жан. – Если дело дойдет до кровопролития, это будет многим стоить жизни. Знаю, вы, как солдат, не цените свою жизнь слишком дорого, но подумайте о своих людях… подумайте о невинных людях там, на площади…

– Невинных? – загремел де Лонэ. – Они безумцы! Я дам вам свой ответ, месье Марен! Пойдемте со мной…

Жан и его депутация последовали за комендантом. Старый воин проводил их в подвал под тюрьмой. Дряхлый солдат открыл им дверь.

Жану достаточно было одного взгляда, чтобы понять, где они оказались. Это был пороховой погреб. Рядом со столбом стоял грубо сколоченный стул. На столе большая горящая свеча.

– Смотрите! – сказал де Лонэ и показал рукой. По полу тянулись дорожки черного пороха к нескольким бочонкам.

– Мне стоит только опустить эту свечу, – мрачно произнес де Лонэ. – Скажите им об этом, месье Марен! Скажите им, что, если они будут настойчивы в своей глупости, я пожертвую собой, своим гарнизоном, арестантами, которых они хотят освободить. Но видит Бог, я захвачу с собой на этот марш-бросок тысячи людей!

Жан посмотрел на старого коменданта. Не было никаких сомнений, что де Лонэ выполнит свое обещание.

– Вы, господин Лонэ, – медленно сказал Жан, – солдат и человек чести. Я никогда не был солдатом, но для меня мое слово значит столько же, сколько ваше слово для вас. Я даю вам слово, что, если вы подождете некоторое время, я лично отправлю посыльного к господину Лафайету с просьбой, чтобы он получил у короля такой приказ…

– Вы не сделаете ничего подобного! – прорычал де Лонэ. – Можете, если хотите, послать сообщение Его Величеству, информируя его о положении, в котором я нахожусь, но не более того, месье Марен. Ни вы, ни я не можем говорить Людовику Французскому, что он должен делать!

Жан Поль с волнением подумал, что половина сегодняшних бед происходит оттого, что не нашелся человек, который вообще мог бы что-либо сказать тому толстяку. О, да, он спросит совета и даже будет придерживаться его – в течение пяти минут… нет, на пять минут его не хватит. Даже те, кто знает его лучше других, клянутся, что легче удержать в одной руке смазанные маслом костяные шары, чем добиться от короля какого-то окончательного решения…

– Как вам будет угодно, господин де Лонэ, – сказал он и направился к лестнице.

Он послал Пьера дю Пэна с письменным обращением к маркизу Лафайету. Он мог бы и не утруждать себя. Лафайет все утро получал такие донесения и пересылал их королю. Но из Версаля не было никакого ответа. Никто даже не знал, доходил ли до Людовика этот поток отчаянных донесений. Говорили, что он охотится или мастерит замки – два главных развлечения, к которым король прибегал всякий раз, когда давление событий оказывалось для него чересчур назойливым.

Жан Поль видел, что события принимают угрожающий характер. Толстяк Луи Торней, каретный мастер из Моро, вбивал штыки между камнями стены. Многие бросились ему на помощь, и через несколько минут он уже вскарабкался на самый верх подъемного моста по этой лестнице из блестящих лезвий.

– Топор! – закричал он, и несколько парней бросились вперед, передавая ему большой топор. Он балансировал там, широко расставив ноги – одна на одном штыке, другая на другом. Жан видел, как напряглись его мускулы, он поднял топор и обрушил его, вызвав дождь искр, на цепь, удерживающую мост.

А по другую сторону моста Обэн Боннемэр вскарабкался на. крышу кордегардии и начал бить по цепи с более удобной позиции. Это были безумцы, демоны, наносившие удары с нечеловеческой силой. Первой поддалась цепь на стороне Боннемэр, и тяжесть огромного моста разорвала ее. Потом топор Торнея разломал звено цепи на его стороне – подъемный мост задрожал, заскрипел, на несколько секунд завис в воздухе и потом стал падать, сначала медленно, потом все быстрее, пока не рухнул на другой берег рва с оглушительным грохотом.

Толпа с ревом бросилась по мосту. Но на полпути некоторые закрутились на месте, упали и остались лежать, царапая окровавленными пальцами доски мостового настила.

Жан посмотрел на башни. Дым от выстрелов становился гуще. Но и сквозь дым видны были пронзительно яркие вспышки. Де Лонэ приказал открыть огонь. Жан стал считать вспышки. Насколько он мог судить, стреляли человек тридцать. Это означало, что стреляют только швейцарцы. Инвалиды остались верны своей клятве не стрелять в народ Парижа.

Но эти тридцать швейцарцев стреляли с ужасающей точностью. Толпа отхлынула, унося раненых на улицу Серизе. На площади остались лежать те, кому врачи уже помочь не могли. Безумный, бесполезный штурм Бастилии принес первые жертвы – а кровь жертв, как масло, подливаемое в огонь.

Вы мертвы, с горечью подумал Жан, глядя на эти трупы, вы, которые хотели только свободы и хлеба. А я, который с радостью поменялся бы местами с любым из вас, жив и должен жить, пока…

Пока что? Во имя чего и ради чего? Николь мертва, убита жалкими трусами. Люсьена вызывает у меня отвращение. И все, о чем я мечтал, новый мир, свобода, порядок, покой – все перевернуто вверх ногами дураками и мерзавцами…