О юродстве Феогност больше не заговаривал, и Катя начала думать, что, может быть, он от всего этого отказался, решил, что мученической смертью в тюрьме лучше послужит Христу, так что и для нее тоже то, что произошло двенадцатого августа, было полной неожиданностью.

В этот день утром Феогноста допрашивали в ГПУ. Потом, отслужив в храме обедню, он прочитал прихожанам очень хорошую проповедь о праведном Лоте, которому Господь велел бежать из Содома, не оглядываясь, после чего вернулся домой к Судобовым, как показалось Кате, в довольно бодром настроении. Как обычно, он поднялся к себе наверх переодеться, они уже ждали его в гостиной, чтобы вместе сесть за стол. Обычно все это занимало пару минут, не больше. Он вообще или по молодости, или такая природа, был человек на редкость стремительный. И вот они его ждали, чтобы обсудить то, что он сегодня говорил в храме. Все они, все четверо, он не меньше их, ценили эти после службы бывшие разговоры, ему еще и сейчас, хотя меньше, чем раньше, нужна была эта обратная связь, еще не хватало того, что во время службы шло от Бога, от храма, от всего, что столькими людьми и таким огромным количеством веры было вложено в литургию, в молитвы. Пока он только так умел узнавать наверняка, что из им сказанного хорошо, достаточно хорошо, чтобы быть правильным, а что в его проповеди не точно, и значит, неверно.

Но на этот раз Феогност все не спускался и не спускался, так что Катя даже дважды поднималась и через дверь спрашивала его, не случилось ли чего. Может, он просто хочет остаться один и им лучше его не ждать. В ответ он что-то отвечал, но что, она не поняла, а когда Катя постучалась третий раз, уже по просьбе Судобова, и спросила, не стоит ли им сесть обедать втроем, он после минутной паузы вдруг запел псалом на мотив одного из красноармейских маршей. У них в городе стоял недавно полк латышских стрелков, командовал которым бывший учитель музыки из Риги, и вот его солдаты именно под этот мотив маршировали каждый день по городу. Так он распевал до самого вечера, а потом она, посоветовавшись с Судобовым, вызвала знакомого врача, тоже из его прихожан, и он, осмотрев и выслушав Феогноста, сказал, что все это очень напоминает острое помешательство. Может быть, оно связано с нервным шоком или просто переутомлением, с жарой, тогда шансы, что все наладится, неплохие – организм у отца Феогноста молодой, серьезных органических повреждений нет, – но пока единственное, что он может порекомендовать, это отвезти епископа куда-нибудь в тишь да глушь, на природу.

Сразу уехать у Кати не получилось, в первую очередь потому что в городе мало кто поверил в это безумие. Не поверили Судобовы, не поверили прихожане, и главное, не поверили чекисты. В итоге, невзирая на помешательство, Феогност был арестован и почти месяц провел в здешнем централе, в камере он распевал революционные псалмы, а во время допросов радостно проповедовал следователям Евангелие. И в пении, и в проповедях, даже в бреде, что он нес, было это ликование человека, который наконец решился и не сомневается, что прав.

Начальником Нижегородской тюрьмы был тогда один чекист из местных. Мать его была усердной прихожанкой Феогноста, и именно от нее Катя еще за два месяца до ареста знала, что дело это решенное. Как и другие, в острое помешательство Феогноста ни сам чекист, ни она поверить не захотели, и Катя не сомневалась, что выпустят Феогноста не скоро. Но потом этого чекиста отозвали в Москву, а на его место был поставлен латыш из того самого полка латышских стрелков. Говорили, что, впервые услышав, как Феогност распевает псалмы, он пришел в восторг. Однажды он даже выстроил на тюремном дворе всех чекистов и заставил их петь хором вместе с Феогностом. Секретарю окружного комитета партии он говорил, что из некоторых псалмов Давида, стоит их слегка обработать, можно сделать великолепные революционные песни. По этой или по другой причине Феогноста продержали в тюрьме недолго, а потом прекратили дело и выпустили на свободу. Тем самым Феогност уже как бы официально был признан «органами» человеком невменяемым и для новой власти безвредным. Тому же секретарю окружного комитета партии чекист говорил, что такой иерарх Русской православной церкви со всеми его гимнами лучше любой антирелигиозной пропаганды, держать его под замком глупо.

В конце сентября двадцать девятого года Феогност вернулся домой, но и здесь, к разочарованию Судобовых, продолжал вести себя так же, как в тюрьме. Судобов не раз пытался ему объяснить, что в доме никого чужого нет, только сам Феогност с Катей, он, жена, да еще кухарка, которая когда-то была его кормилицей. В общем, продолжать косить под сумасшедшего незачем. Судобов, конечно, формулировал это мягче, но суть, как заверила меня тетка, передана точно. Говорил он на сей счет и с Катей, но ничего не менялось, Феогност по-прежнему, когда был не один, или нес совершенную околесицу, или распевал псалмы. Правда, скоро все это отошло на второй план.

«Органы» интересовались Судобовым давно, с тех самых пор, как он предоставил Феогносту крышу над головой, но пока городом правил его старый знакомый, тревожиться было не о чем. А тут сразу совпали два события. Во-первых, этого покровителя перевели куда-то в Среднюю Азию, и тогда же в городе вдруг стало известно, что единственный судобовский сын, которого все считали умершим от тифа еще во время Гражданской войны, жив, и не просто жив; сначала он в армии Колчака дрался с красными и дослужился до поручика, а теперь в Харбине активно сотрудничает с тамошними монархическими организациями.

Дело запахло жареным, и было ясно, что чем скорее Судобов уедет из Нижнего, тем для него будет лучше. Но Судобов, в том числе и из-за Феогноста, медлил, колебался, в частности, не знал, брать ли его и Катю с собой или дать денег и оставить в городе.

И об этом, и о другом им следовало серьезно переговорить, все обсудить и решить. Судобов сейчас очень нуждался в помощи человека, которого считал своим духовным отцом, но и новая попытка достучаться до Феогноста ничего не дала. Естественно, что он был и огорчен, и сильно обижен. Отношения их были уже испорчены, но за четыре года жизни под одной крышей Судобов чересчур привык от Феогноста зависеть, знать, что единственный человек, который может его спасти, всегда рядом, и Катя понимала, что сам он на разрыв не решится.

Поздней осенью того же двадцать девятого года Судобов наконец продал свой дом в Нижнем и тут же уехал смотреть другой, который для него приглядели на окраине Перми. Там его мало кто знал, вдобавок город был большой, с множеством приезжих, и затеряться в нем было легко. Кате он сказал, что, по его мнению, Феогносту и ей лучше ехать с ними. Вдвоем, пока Феогност в таком состоянии, им не выжить. У Судобовых было много вещей, в том числе и весьма ценных, переезд в общей сложности занял два месяца, но все это шло мимо Кати и, естественно, помимо Феогноста. Для конспирации в Пермь они плыли даже разными пароходами. К этому времени багаж был уже перевезен на новое место, многое распаковано, даже частично расставлено. Конечно, со стороны Судобовых было очень любезно предложить им и дальше жить вместе, да еще на всем готовом, но Катя ехала в Пермь с неохотой. Однажды она даже попыталась сказать Феогносту, что, наверное, им лучше остаться в Нижнем, но он ничего не ответил, и она понадеялась на лучшее.