Рипсы не готовили. То есть каждый день ходили в "Прагу" за обедами. Это тоже было предметом высокомерного снисхождения к их образу жизни со стороны Веры Эдуардовны.

– Еще бы Антонине Сергеевне плохо выглядеть, - улыбаясь, говорила та.
– Она все только отдыхает.

В том, что Антонина Сергеевна не готовит, Анука убедилась однажды сама. Мама делала примерку, а Антонина Сергеевна, показавшись на пороге в обычном своем наряде с длинными бусами и с судками в руках, сказала:

– Борис Львович уходит в "Прагу". Зиночка, побудьте еще полчаса, мы и на вас берем.

– Что вы, нет?нет, - стушевалась мама.

– Вы раньше уйдете?

– Нет, просто неловко.

– Да что вы, Зиночка, полноте! Договорились, мы берем обед на шестерых.

– Ах, нет!
– продолжала стесняться мама.

– Да отчего же нет? Зиночка, соглашайтесь скорей, Борис Львович уходит.

– Ну только для Ануки...
– неуверенно ответила она.

– Ну почему же только для Ануки, а для вас? Зиночка! А для вас?

– Да, да, спасибо, хорошо, и для меня.

Был бульон с пирожком и пожарские, гарнир же Антонина Сергеевна приготовила сама - подогрела зеленый горошек.

Тем не менее пирожок, которым Ануку угощали в окошко, был домашним и с черникой. Как?то раз, когда Анука опять шла из школы, за открытым ставнем снова показалось прекрасное, немного насурмленное и чуть припудренное лицо Антонины Сергеевны, протягивавшей сладкое, а потом и сама она вышла на сухое осеннее солнце. В этот миг их окликнули сверху певучим неразборчивым восклицанием. Анука подняла к небу свои еще не поблекшие с лета веснушки и увидела в окне, меж распахнутых рам мезонина незнакомую старушку, вернее, увидела она только маленькую серую головку, высунувшаяся, она пришлась на фон ярко?синего с ветреными облачками неба и оттого, казалось, летела над землей.

– Это Машенька, сестра Бориса Львовича, - помахав, объяснила Антонина Сергеевна и, улыбаясь, прибавила: - Она девушка.

И когда потом жизнь повсюду, полуразрушившись, как колокольня, то ли и вправду наклонялась и падала, или Ануке в страхе только так виделось, - она, подняв голову на звон с неба и не понимая, что же делать, как быть, как же ей быть:

если даже она и успеет спастись, отбежав через площадь к торговым рядам, то как, и зачем, да еще, какой стыд, на что она станет жить?
– тогда она вдруг выдумывала, что вот: в золотистой кожице купола, от весны и голода кружится голова, буду с рыночного лотка продавать стаканами облака. голова, буду с рыночного лотка продавать стаканами облака.