Выправив курс баржи и послушав, как ветки тальника скрипят о железо, Непес снова заговорил. Теперь он накинулся на дремавшего в углу Салиджана:

– Лоцман, эх! Раскис ты, Салиджан. Немножко снегу, немного холода, и уже дрожишь. Что? У тебя пуля в животе? И те, у кого пуля в животе, вахты не бросают.

Но на Салиджана увещевания Непеса подействовали странно. Он захихикал.

Не отрывая рук от штурвала, капитан наклонился к лоцману и воскликнул:

– О аллах, когда же ты успел нализаться? О несчастье! Один пьян вином победы, а ты сорокаградусной.

– Подумаешь, согреться нельзя, - пробормотал Салиджан.
– Цени здоровье, пока не помер.

От ярости капитан даже забыл о своих хворостях.

– Туркмен от сотворения мира в рот вина не брал. Кровь туркмена водки не знает. А вы смотрите... Этот ишак напился и с ног валится. Что делать? На якорь! На якорь! На якорь!

Он кричал прямо в ухо Зуфару. Но Зуфар молчал и улыбался. С минуту Непес смотрел на него недоумевая. И вдруг вспомнил: якорь-то остался на дне реки. Баржа беспомощна. Баржа теперь - игрушка стремнин.

Физиономия старого Непеса заискрилась морщинками, хитрые глаза, такие усталые и больные, засмеялись.

– Держись за штурвал... Ты, Зуфар, не баба, я вижу. А подумал я сначала: совсем ты похож на племянника моего отца. Тоже здоровый был, веселый. Все петушился: я такой, я всем задам. Возвращался он раз из соседнего аула... Прибежал бледный. В развалинах видел Белую Старуху Иери-ер... Побила тогда седина племяннику бороду. Так испугался... Он и сейчас за дверь во двор выйти боится. А ты, Зуфар, не испугаешься Иери-ер, нет.

Зуфар все так же улыбался.

– "...Что же идешь ты войною? Что же случилось? Что же случилось?" вдруг торжественно продекламировал он.

Непес и Салиджан переглянулись.

Зуфар счастливо рассмеялся. Так смеется молодость. Молодость, которая ликует.

– Извините, капитан. Теперь лишь понял, - сказал он смущенно, - а все, что было... было... во сне...

Провожаемый взглядами Непеса и Салиджана, он отодвинул окошко штурвальной и, подставив лицо снегу и кызылкумскому ветру, закричал, полный торжества:

– "Что же случилось?! Что же случилось?!"

ГЛАВА ВТОРАЯ

Дервишеский тъарик - путь к истине

разве не ведет через горы трудностей

и пустыни бедствий?

Р у д а к и

В пустыне каждый - враг другому...

Холм был лыс. На склоне его не укрылась бы и ящерица, вертлявая, тоненькая, похожая на белуджскую девчонку, песчаная ящерица.

Позади, внизу, слепило глаза зеркало коричневых вод реки, белели вымазанные известкой лачуги пограничников - сарбазов.

На вершине холма стоял всадник-пуштун с винтовкой за спиной, в богато расшитой жилетке, в длинных белобязевых штанах.

Слабое шуршание, слабее шелеста листьев, заставило всадника круто повернуться в седле. Винтовка оказалась у него в руках. Смотрел он, жадно рыская глазами вокруг...

В пустыне каждый - враг другому. Степняк знает, что пустыня шутить не любит. Руки всадника до боли сжимали винтовку, а глаза искали, во что стрелять.

Другая пара глаз вцепилась, въелась в фигуру, в лицо всадника, следила за каждым его движением...

Солнце сияло. Воды реки внизу блестели. Черным изваянием высился всадник на гребне холма, а рядом пятнистой ящерицей распластался на горячей глине человек.

Взгляд карих глаз всадника вдруг встретился с серыми глазами распластавшегося. Только теперь пуштун разглядел, что на склоне холма, почти под копытами его коня, лежит человек и что на человеке дервишеские сливающиеся с пятнистой глиной мокрые лохмотья...

С минуту длился поединок глаз карих и серых.

Руки всадника сжимали винтовку.

"Он не наш, - думал всадник, - он цветноглазый... Откуда он взялся? На переправах Аму-Дарьи неспокойно. Твоя пуля, Сеид Мухаммед, в мгновение ока заставит его унести одежды жизни во дворец вечности. Но на нем одежда дервиша. Грех, Сеид Мухаммед!"

Пуштун шепотом разговаривал сам с собой.

Человек, распростертый на растрескавшейся глине холма, думал: "Лай собаки сейчас хуже, чем укус втихомолку. Эй ты, дурачье пуштун. Уезжай. Рано тебе откликаться на зов смерти. Не лезь не в свои дела".