Вольфдитрих Шнурре
ПОВОРОТ НАЗАД
– Да говорю же: он узнал меня.
– Какой-то мужчина остановил на тебе взгляд, ну и что.
– Это был он. Иначе с какой бы стати он дважды возникал на моем пути в то дождливое утро, причем один раз - на территории завода.
– В одних сборочных цехах более трех десятков греков. Они же все на одно лицо.
– Он специально вернулся. Он чуть не задел меня. И потом этот взгляд. Даже шофер обратил внимание.
– Померещилось. Ты просто слишком долго носишься с этим. Неудивительно, что в один прекрасный момент начинаются галлюцинации.
– Могу поклясться: это сын того Патроклеса, предавшего бургомистра. У него физиономия - копия отца.
– Я подолью тебе кофе. Будь добр, твою чашечку.
– Уже в четырнадцать у нега был такой вот взгляд. Такими глазами он смотрел на меня, когда мы брали его отца.
– Вахтер проверяет каждого входящего. У него, ты не справлялся?
– Мне не требуется ничьих подтверждений. Я запомнил каждого из десяти; а поскольку брать их пришлось дома, то и ближайших родственников тоже.
– Оставь. Воспоминание это отравляет тебе жизнь, я знаю. Но не начинай перебирать всех и каждого заново. Что было, то прошло. Это только доконает тебя. А твои нервы и так никуда не годятся.
– "Нервы"!..
– Тео! Господа из наблюдательного совета уже обращают внимание, как ты изменился. О коллегах из директората и говорить нечего.
– Господам недолго осталось ломать себе головы: я опережу его, этого Патроклеса.
– Ну вот, таким ты мне снова нравишься.
– Пожалуйста, не строй иллюзий.
– Пойми, ведь я способна, по крайней мере, ощутить всю вынужденность твоих поступков. Шла война. Ты обязан был принять ответные меры на взрыв моста. А что все должно было кончиться ужасно - расстрелом десятерых - это же яснее ясного.
– У тебя трогательная манера называть вещи своими именами. Только позволю себе заметить: мне самому пришлось и отбирать обреченных.
– Об этом ты никогда ни слова не говорил.
– Какой же начальник сам признает, что кто-то из его людей отказался выполнить приказ.
– Ты хочешь сказать, младшие командиры отказались собрать эту десятку?
– Да, у меня был выбор: либо предать трибуналу лейтенанта, двух фельдфебелей, трех унтер-офицеров, либо самому понести наказание за невыполненную акцию возмездия.
– Именно это я подразумеваю под "вынужденностью". Ты не мог поступить иначе.
– Я смог бы, если бы временно отказался от некоторых принципов и взял ответственность на себя.
– Сегодня легко так говорить. Разжалование в военное время, Тео, прескверная история. Такое и для гражданской карьеры не проходит даром. Уж отец тогда вряд ли бы взял тебя в дело.
– Думаю, ты все еще недопонимаешь меня.
– Да неужели? Разве кто-нибудь принял ближе к сердцу твои душевные терзания, чем я? Ты должен постоять за себя. Просто-напросто ради твоего же самосохранения. Я права?
– Да. Только в другом смысле, чем ты думаешь.
– Теперь я тебя действительно не совсем понимаю.
– Гертруда, этой ночью я решился на труднейший шаг в жизни.
– Звучит пугающе.
– Да.
– Зачем ты нагоняешь страх на меня?
– Даже в мыслях этого нет.
– У тебя рука дрожит.
– Не могу больше. Я знал. Всегда знал: этот день должен настать. Все сроки вышли.
– Вспомни: подобные искусы одолевали тебя частенько и прежде.
– Этот - последний. И первый, от которого ты меня не отвратишь: я пойду с повинной.
– Дай, пожалуйста, огня. Спасибо, милый, позволь я уточню. Ты персонифицируешь свое недомогание. Иначе говоря, капитулируешь перед каким-то пугалом.
– Будь это Патроклес или кто другой - в следующий раз я сорвусь,
– Ты это себе внушаешь. Логично: в подобной ситуации можно довести себя бог знает до какого состояния. Однако не менее логично, что его можно снять. При желании, разумеется.
– Я хочу втолковать тебе, чего я, собственно, хочу: покоя, Гертруда, одною лишь покоя. Я дошел до точки; Патроклес дал мне это понять.
– Ладно. Посмотрим на него с твоей колокольни. Что он может сделать? Обвинить тебя. Усугубить твое собственное сознание вины. И на то, и на другое есть контрдовод: ты вынужден был действовать так - ты выполнял приказ.