На четвертые сутки Дарья прямо с поля собралась идти в станицу. Она заявила об этом, когда сели на стану полудновать.

Пантелей Прокофьевич с неудовольствием и насмешкой спросил:

– Чего это тебе приспичило? До воскресенья не могешь подождать?

– Стало быть, дело есть и ждать некогда.

– Так-таки и дня подождать нельзя?

Дарья сквозь зубы ответила:

– Нет!

– Ну уж раз так гребтится, что и трошки потерпеть нельзя, - иди. А все-таки, что это у тебя за дела такие спешные проявились? Прознать можно?

– Все будете знать - раньше времени помрете.

Дарья, как и всегда, за словом в карман не лазила, и Пантелей Прокофьевич, сплюнув от досады, прекратил расспросы.

На другой день, по дороге из станицы, Дарья зашла в хутор. Дома была одна Ильинична с детишками. Мишатка подбежал было к тетке, но она холодно отстранила его рукой, спросила у свекрови:

– А Наталья где же, мамаша?

– Она на огороде, картошку полет. На что она тебе понадобилась? Либо старик за ней прислал? Нехай он с ума не сходит! Так ему и скажи!

– Никто за ней не присылал, я сама хотела кое-что ей сказать.

– Ты пеши пришла?

– Пеши.

– Скоро управятся наши?

– Должно, завтра.

– Да погоди, куда ты летишь? Сено-то дюже дожди попортили?
– назойливо выспрашивала старуха, идя следом за сходившей с крыльца Дарьей.

– Нет, не дюже. Ну, я пойду, а то некогда...

– С огорода зайди рубаху старику возьми. Слышишь?

Дарья сделала вид, будто не расслышала, и торопливо направилась к скотиньему базу. Возле пристани остановилась, прищурившись, оглядела зеленоватый, дышащий пресной влагой простор Дона, медленно пошла к огородам.

Над Доном гулял ветер, сверкали крыльями чайки. На пологий берег лениво наползала волна. Тускло сияли под солнцем меловые горы, покрытые прозрачной сиреневой марью, а омытый дождями прибрежный лес за Доном зеленел молодо и свежо, как в начале весны.

Дарья сняла с натруженных ног чирики, вымыла ноги и долго сидела на берегу, на раскаленной гальке, прикрыв глаза от солнца ладонью, вслушиваясь в тоскливые крики чаек, в равномерные всплески волн. Ей было грустно до слез от этой тишины, от хватающего за сердце крика чаек, и еще тяжелей и горше казалось то несчастье, которое так внезапно обрушилось на нее.

Наталья с трудом разогнула спину, прислонила к плетню мотыгу и, завидев Дарью, пошла к ней навстречу.

– Ты за мной, Даша?

– К тебе со своим горюшком...

Они присели рядом. Наталья сняла платок, поправила волосы, выжидающе глянула на Дарью. Ее поразила перемена, происшедшая с Дарьиным лицом за эти дни: щеки осунулись и потемнели, на лбу наискось залегла глубокая морщинка, в глазах появился горячий тревожный блеск.

– Что это с тобой? Ты ажник с лица почернела, - участливо спросила Наталья.

– Небось почернеешь...
– Дарья насильственно улыбнулась, помолчала. Много тебе ишо полоть?

– К вечеру кончу. Так что с тобой стряслось?

Дарья судорожно проглотила слюну и глухо и быстро заговорила:

– А вот что: захворала я... У меня - дурная болезня... Вот как ездила в этот раз и зацепила... Наделил проклятый офицеришка!

– Догулялась!..
– Наталья испуганно и горестно всплеснула руками.

– Догулялась... И сказать нечего, и жаловаться не на кого... Слабость моя... Подсыпался проклятый, улестил. Зубы белые, а сам оказался червивый... Вот я и пропала теперь.

– Головушка горькая! Ну как же это? Как же ты теперь?
– Наталья расширившимися глазами смотрела на Дарью, а та, овладев собой, глядя себе под ноги, уже спокойнее продолжала:

– Видишь, я ишо в дороге за собой стала примечать... Думала спервоначалу: может, это так что... У нас, сама знаешь, по бабьему делу бывает всякое... Я вон весной подняла с земли чувал с пшеницей, и три недели месячные шли! Ну, а тут вижу, чтой-то не так... Знаки появились... Вчера ходила в станицу к фершалу. Было со стыда пропала... Зараз уж все, отыгралась бабочка!

– Лечиться надо, да ить страмы сколько! Их, эти болезни, говорят, залечивают.

– Нет, девка, мою не вылечишь.
– Дарья криво улыбнулась и впервые за разговор подняла полышущие огнем глаза.
– У меня - сифилис. Это от какого не вылечивают. От какого носы проваливаются... Вон, как у бабки Андронихи, видала?

– Как же ты теперь?
– спросила Наталья плачущим голосом, и глаза ее налились слезами.

Дарья долго молчала. Сорвала прилепившийся к стеблю кукурузы цветок повители, близко поднесла его к глазам. Нежнейший, розовый по краям раструб крохотного цветочка, такого прозрачно-легкого, почти невесомого, источал тяжелый плотский запах нагретой солнцем земли. Дарья смотрела на него с жадностью и изумлением, словно впервые видела этот простенький и невзрачный цветок; понюхала его, широко раздувая вздрагивающие ноздри, потом бережно положила на взрыхленную, высушенную ветрами землю, сказала: