– Не томи, ради Христа! Нашел или нет?

– Конечно, тебе - смех...
– обиженно проговорил Прохор.
– Дурачье дело над чужой бедой смеяться, я так понимаю.

– Да я и не смеюсь... Дальше-то что?

– А дальше начал я за хозяйской дочерью притоптывать. Девка лет сорока, может - чуть помоложе. Из лица вся на угрях, и видимость, ну, одним словом - не дай и не приведи! Подсказали соседи, что она недавно к фершалу учащивала. "Уж у этой, думаю, непременно разживусь!" И вот я вокруг нее, чисто молодой кочет, хожу, зоб надуваю и всякие ей слова... И откуда что у меня бралось, сам не пойму!
– Прохор виновато улыбнулся и даже как будто слегка повеселел от воспоминаний.
– И жениться обещал, и всякую другую пакость говорил... И так-таки достиг ее, улестил, и доходит дело близко до греха, а она как вдарится в слезы! Я так, я сяк, спрашиваю: "Может, ты больная, так это, мол, ничего, даже ишо лучше". А сам боюсь: дело ночное, как раз ишо кто-нибудь припрется в мякинник на этот наш шум. "Не кричи, говорю, за-ради Христа! И ежели ты больная - не боись, я из моей к тебе любви на все согласный!" А она и говорит: "Милый мой Прошенька! Не больная я ни чуточку. Я - честная девка, боюся - через это и кричу". Не поверишь, Григорий Пантелевич, как она мне это сказала - так по мне холодный пот и посыпался! "Господи Исусе, думаю, вот это я нарвался! Ишо чего недоставало!.." Не своим голосом я у ней спрашиваю: "А чего ж ты, проклятая, к фершалу бегала? К чему ты людей в обман вводила?" - "Бегала я, говорит, к нему - притирку для чистоты лица брала". Схватился я тут за голову и говорю ей: "Вставай и уходи от меня зараз же, будь ты проклята, анчихрист страшный! Не нужна ты мне честная и не буду я на тебе жениться!" - Прохор сплюнул с еще большим ожесточением, неохотно продолжал: - Так и пропали мои труды задаром. Пришел в хату, забрал свои манатки и перешел на другую квартиру в эту же ночь. Потом уж ребяты подсказали, и я от одной вдовы получил, чего мне требовалось. Только уж тут я действовал напрямки, спросил: "Больна?" - "Немножко, говорит, есть".
– "Ну, и мне его не пуд надо". Заплатил ей за выручку двадцатку-керенку, а на другой день покрасовался на свою достижению и зафитилил в околодок, а оттуда прямо домой.

– Ты без коня приехал?

– Как так - без коня? С конем и с полной боевой выкладкой. Коня мне в околодок ребяты прислали. Только не в этом дело; посоветуй: что мне бабе говорить? Или, может, лучше от греха к тебе пойтить переночевать?

– Нет уж, к черту! Ночуй дома. Скажи, что раненый. Бинт есть?

– Есть личный пакет.

– Ну и действуй.

– Не поверит, - уныло сказал Прохор, но все же встал. Порывшись в сумах, ушел в горницу, негромко сказал оттуда: - Прийдет она - займи ее разговором, а я на одной ноге!

Григорий, сворачивая папироску, обдумывал план поездки. "Лошадей спрягем и поедем на паре, - решил он.
– Надо на вечер выезжать, чтобы не видали наши, что Аксютку беру с собой. Хотя все одно узнают..."

– Не досказал я тебе про сотенного.
– Прохор, прихрамывая, вышел из горницы, подсел к столу.
– Убили наши его на третий день, как я в околодок попал.

– Да ну?

– Ей-богу! В бою стукнули его сзади, на том дело и кончилось. Выходит, зазря я беду принимал, вот что досадно!

– Не нашли виноватого?
– рассеянно спросил Григорий, поглощенный мыслями о предстоящей поездке.

– Когда там искать! Началась такая передвижка, что не до него было. Да что это баба моя пропала? Этак и пить расхочется. Когда думаешь ехать?

– Завтра?

– Не перегодим денек?

– Это к чему же?

– Я хучь бы вшей обтрес, неинтересно с ними ехать.

– Дорогой будешь обтрясать. Ждать дело не указывает. Красные в двух переходах от Вешек.

– С утра поедем?

– Нет, на ночь. Нам лишь бы до Каргинской добраться, там и заночуем.

– А не прихватют нас красные?

– Надо быть насготове. Я вот что... Я думаю с собой Аксинью Астахову взять. Супротив ничего не имеешь?

– А мне-то что? Бери хучь двух Аксиньев... Коням будет тяжеловато.

– Тяжесть небольшая.

– Несподручно с бабами ездить... И на холеру она тебе сдалась? То бы мы одни и нужды не знали!
– Прохор вздохнул, глядя в сторону, сказал: - Я так и знал, что ты ее с собой поволокешь. Все женихаешься... Эх, кнут по тебе, Григорий Пантелевич, давно кричит горькими слезьми!

– Ну, это тебя не касается, - холодно сказал Григорий.
– Жене об этом не разбреши.

– А раньше-то я разбрехивал? Ты хучь бы совесть поимел? А дом она на кого же бросит?

В сенцах послышались шаги. Вошла хозяйка. На сером пуховом платке ее искрился снег.

– Метель?
– Прохор достал из шкафа стаканчики и только тогда спросил: Да ты принесла чего-нибудь?

Румяная жена его достала из-за пазухи две запотевшие бутылки, поставила на стол.

– Ну вот и дорожку погладим!
– оживленно сказал Прохор. Понюхав самогон, по запаху определил: - Первач! И крепкий до дьявола!

Григорий выпил два небольших стаканчика и, сославшись на усталость, ушел домой.

XXVI

– Ну, война кончилась! Пихнули нас красные так, что теперича до самого моря будем пятиться, пока не упремся задом в соленую воду, - сказал Прохор, когда выехали на гору.

Внизу, повитый синим дымом, лежал Татарский. За снежной розовеющей кромкой горизонта садилось солнце. Под полозьями хрустко поскрипывал снег. Лошади шли шагом. В задке пароконных саней, привалившись спиной к седлам, полулежал Григорий. Рядом с ним сидела Аксинья, закутанная в донскую опушенную поречьем шубу. Из-под белого пухового платка блестели, радостно искрились ее черные глаза. Григорий искоса посматривал на нее, видел нежно зарумяневшую на морозе щеку, густую черную бровь и синевато поблескивающий белок под изогнутыми заиневшими ресницами. Аксинья с живым любопытством осматривала заснеженную, сугробистую степь, натертую до глянца дорогу, далекие, тонущие во мгле горизонты. Все было ново и необычно для нее, привыкшей не покидать дома, все привлекало ее внимание. Но изредка, опустив глаза и ощущая на ресницах приятный пощипывающий холодок инея, она улыбалась тому, что так неожиданно и странно сбылась давно пленившая ее мечта - уехать с Григорием куда-нибудь подальше от Татарского, от родной и проклятой стороны, где так много она перестрадала, где полжизни промучилась с нелюбимым мужем, где все для нее было исполнено неумолчных и тягостных воспоминаний. Она улыбалась, ощущая всем телом присутствие Григория, и уже не думала ни о том, какой ценою досталось ей это счастье, ни о будущем, которое было задернуто такой же темной мглой, как и эти степные, манящие вдаль горизонты.

Прохор, случайно оглянувшись, заметил трепетную улыбку на румяных и припухших от мороза губах Аксиньи, с досадой спросил:

– Ну, чего оскаляешься-то? Невеста, да и только! Рада, что из дому вырвалась?

– А ты думаешь, не рада?
– звонко ответила Аксинья.

– Нашла радость... Глупая ты баба! Ишо не видно, чем эта прогулка кончится, и ты загодя не ухмыляйся, прибери зубы.

– Мне хуже не будет.

– Погляжу я на вас, и до того тошно мне становится...
– Прохор яростно замахнулся на лошадей кнутом.