– Ну, когда придет время, я сдам все экзамены.

– Милый мой! Ты стал говорить за последнее время очень грубо. И это большее из всех огорчений, которые ты мне приносишь, Кэшель!

– Я говорю так, как и все, - раздраженно ответил мальчик.
– Не понимаю, почему надо обращать столько внимания на всякое слово. Я не привык, чтобы мне делали замечания по поводу каждого слова, какое я скажу. А мальчики у нас знают все о вас, мама.

– Все обо мне?
– повторила госпожа Байрон, с любопытством смотря на сына.

– Что вы служите на сцене, - пояснил Кэшель.
– Вы сердитесь, что я становлюсь грубым, а мне приходилось бы очень худо, если бы я не умел грубо поговорить кое с кем из наших учеников.

Госпожа Байрон грустно усмехнулась, по-видимому, своим мыслям и с минуту молчала. Затем она поднялась и, смотря в окно, обратилась к сыну:

– Мне пора. Находят новые тучи. А ты без меня молись усердно, старайся чему-нибудь научиться и поскорее исправь свое поведение. Ведь скоро тебе предстоит перевод в Кембридж.

– В Кембридж!
– радостно воскликнул Кэшель.
– Когда, мама, когда?

– Еще не знаю. Во всяком случае, не очень скоро, как только доктор Монкриф сочтет тебя достаточно подготовленным.

– Ну этого, действительно, не скоро дождешься, - разочарованно заметил Кэшель.
– Он не легко откажется от 120 фунтов в год. Толстого Генглиса он держал у себя до двадцати лет. Мама, смогу ли я уйти отсюда в конце этого полугодия? Я чувствую, что в Кембридже буду лучше учиться, чем здесь.

– Глупости, - решительно сказала госпожа Байрон.
– Я не думаю взять тебя от доктора Монкрифа раньше, чем через полтора года. И, во всяком случае, не раньше, чем ты станешь хорошо учиться. Не ворчи, Кэшель: ты меня раздражаешь этим. Жалею, что сообщила тебе о Кембридже.

– Тогда, мама, переведите меня лучше пока в другую школу, - жалобно проговорил Кэшель.
– Мне так нехорошо у старого Монкрифа.

– Тебе нехорошо здесь только потому, что доктор Монкриф требует, чтоб ты много занимался, а я именно потому и хочу, чтобы ты оставался у него.

Кэшель ничего не ответил, но сильно омрачился.

– Прежде, чем уехать, мне надо сказать еще несколько слов доктору, добавила она, вновь усаживаясь.
– Иди, поиграй с товарищами. До свидания, Кэшель, - и она подставила щеку для поцелуя.

– До свидания, мама, - сухо ответил Кэшель, повернувшись к двери и делая вид, будто не заметил ее движения.

– Кэшель!
– проговорила она ему вслед с удивлением.
– Ты сердишься?

– Нет, - печально ответил мальчик, - мне нечего больше сказать. Я вижу, что мои манеры недостаточно изящны. Мне это очень грустно, но что же делать?

– Отлично, - строго сказала госпожа Байрон.
– Можешь идти, но знай, что я очень недовольна тобой.

Кэшель вышел из комнаты и притворил за собою дверь. Внизу, у лестницы, его ожидал мальчик, на год моложе его, который быстро подошел к нему.

– Сколько она дала тебе?
– прошептал он.

– Ни одного пенни, - ответил Кэшель, стиснув зубы.

– Видишь, говорил я тебе!
– воскликнул тот, сильно разочарованный. Это гадко с ее стороны.

– Еще бы не гадко! Это все проделки старого Монка. Он наговорил ей с три короба обо мне. Но она тоже хороша. Говорю тебе, Джулли, что я ненавижу свою мать.

– Ну, ну, - пробормотал Джулли, несколько озадаченный.
– Это ты хватил чересчур, дружище. Но во всяком случае, ей следовало бы что-нибудь оставить тебе.

– Не знаю, что ты намерен делать, Джулли, а я думаю удрать отсюда. Если она полагает, что я стану торчать здесь еще два года, то она сильно ошибается.

– Это была бы премилая штучка, - усмехнулся Джулли.
– И если ты вправду задумал это, - добавил он с важностью, - то, ей-Богу, я убегу с тобой! Уильсон как раз задал мне тысячу строк, - пусть меня повесят, если я напишу их.

– Послушай, Джулли, - сказал Кэшель, с серьезностью нахмурив брови и сморщив лоб.
– Мне нужно было повидаться с кем-нибудь из деревенских парней, знаешь, их тех, которых мы давеча встретили.

– Знаю, знаю, - обрадовался Джулли, - вероятно, тебе особенно нужен тот, которого зовут Фиббером. Пойдем на площадку для игр: мне попадет, если меня застанут здесь.

Ночь обратила Панлейскую общину в черное пятно, мрачный тон которого мог бы соперничать своей чернотой с эбеновым деревом. Ни одной души не было на целую милю вокруг Монкриф Хауза. Дымовые трубы темной громады его жутко белели с той стороны, которая была озарена пробивающейся сквозь тучи луной. На серебристой серой черепице кровли от труб тянулись длинные тени. Молчание ночи только что было нарушено ударом колокола с отдаленной колокольни, оповестившего окрестность, что настала четверть первого, когда из слухового окна вынырнула чья-то голова, и вслед за ней показалась целая человеческая фигурка, очевидно принадлежавшая мальчику. Высунувшись до плеч наружу, он поднял голову кверху и ухватился за перекладину, поддерживавшую флюгер, спрыгнул на крышу и стал осторожно красться вдоль ее ската. За ним тотчас же последовал другой мальчик.