– Пора спать.

– Спать?..
– рассеянно переспросил Круминьш.
– А как тебе нравится то, что давеча болтала Ирма?

– Что именно?

– Насчет нас с тобой, насчет комбината и... все такое.

– Пусть болтает, что хочет, - беспечно ответил Силс.

– А почему она спросила насчет сетки?

– Пусть, говорю, болтает... Мне все равно.

– А мне не все равно, - твердо проговорил Круминьш.
– Нет, мне не все равно. Я не хочу, чтобы кто-нибудь смел болтать такое...

– Ничего особенного.

– Ты думаешь?.. А я не думаю. Сетка - самая уязвимая часть производства. Выход из строя сетки означает остановку комбината.

– Сегодня остановился, завтра снова пошел.

– Нет, это не так просто. За одной сеткой всегда может порваться вторая.

– За второй - третья и так дальше?
– рассмеялся Силс.

– Ты напрасно смеешься, Карлис: что-то здесь есть, - в раздумье возразил Круминьш.
– Запас сеток не бесконечен.

– Ну нет сеток, есть сетки - какое мне до этого дело. Оставь меня в покое с этой чепухой.

– Это не чепуха, Карлис. Если так говорит Ирма, значит...

– Ничего это не значит! Выбрось это из головы. Ирма злая девчонка. Вот и все!

Он снял с прутьев одежду Круминьша и положил ее рядом с другом.

– Давай-ка спать, - повторил Силс, - все твое просохло.

Силс полез в палатку, а Круминьш стал одеваться.

Оставшись один, он собрал в кучу рассыпавшиеся угли, подбросил в них несколько сухих веток и остановился над костром. Хвоя потрещала, словно лопающиеся на сковороде орехи, пустила густой клуб белого дыма и вспыхнула ярким пламенем. Ветки сгорели быстро и сразу рассыпались в легкий пепел, припудривший крупные уголья. Головни под ним то делались ослепительно яркими, то серенькая пленочка пепла быстро одевала их, как веко одевает засыпающий глаз, и снова исчезала. Будто угольки лукаво подмигивали Круминьшу. Он долго глядел, как они мигают, и у него зарябило в глазах. Он зажмурился и постоял с закрытыми глазами.

Круминьш не пошел в палатку. Расстелил пиджак возле костра и лег, подперев голову. Так лежал он, глядя на звезды, пока голова не склонилась сонно на подложенный в изголовье рюкзак...

Полотнище, закрывающее вход в палатку, приподнялось, и из-под него выглянула Луиза. Некоторое время она приглядывалась к лежащему Круминьшу и прислушивалась к дыханию спящих в палатке товарищей. Затем осторожно, шаг за шагом, передвигаясь на коленках, вылезла из палатки. Присев на корточки, огляделась, пригладила растрепавшиеся волосы, по-прежнему на четвереньках подкралась к Круминьшу и села возле него. Долго глядела на него, осторожно протянула было руку к его лбу, но только подержала ее над головой спящего, не решаясь притронуться. И так же осторожно, словно даже это движение могло нарушить сон Круминьша, отвела руку в сторону и только тогда опустила себе на колено.

Так Луиза продолжала сидеть, не шевелясь и не сводя глаз с лица спящего. Но кому не доводилось испытать на себе во сне пристальный взгляд человека? Кто не помнит, какое беспокойство овладевает при этом спящим?! Круминьш что-то сонно пробормотал и повернул голову. Заметив, как затрепетали его веки, Луиза отвела взгляд, но было уже поздно - Круминьш сел одним движением. Он проснулся так, как просыпаются охотники и разведчики, - мгновенно, без постепенного перехода от сна к бодрствованию, без зевков и потягивания. Присутствие Луизы не только не испугало, но даже не удивило его. Он улыбнулся и протянул руку. Она схватила ее обеими руками и прижала к своей щеке. Ладонь Круминьша была так горяча, что Луиза с наслаждением зажмурилась. От руки Эджина пахло дымом и чуть-чуть табаком, ровно настолько, чтобы этот запах не был неприятен.

Круминьш охватил Луизу свободной рукой и притянул к себе. Ему не нужно было употреблять для этого никакого усилия: она сама подалась к нему.

Луиза лежала возле Эджина на песке, нагретом пламенем костра, и смотрела перед собой широко раскрытыми глазами. И ей чудилось, что нет возможности отличить, где горят звезды в небе и где глаза Эджина. Ее губы шевелились без звука, но ему казалось, что он хорошо слышит и уж, конечно, понимает каждое не произнесенное ею слово.

Вокруг них полусонным предутренним шелестом шептались деревья. В ногах едва слышно журчала в камышах река. Где-то изредка вскрикивала выпь. Но, видно, до болота было очень далеко. Луизе подумалось, что стон птицы похож на грустный зов фаготиста.

Несмотря на свежий предрассветный ветерок, тянувший с реки, Луизе не было холодно: Круминьш накинул на нее свое одеяло, оставив себе всего лишь маленький, совсем маленький край. Луизе казалось, что от Круминьша исходит столько тепла, что и вовсе не будь здесь одеяла, ей не было бы холодно.

Было так хорошо, что скоро перестало хотеться глядеть даже в глаза Эджину... А может быть, это и были звезды, а вовсе не его глаза?.. Может быть...

Едва шевеля губами, так тихо, что Круминьш не слышал слов, она шептала:

Эс редзею Яню накти

Трис саулитес узлецам:

Уна рудзу, отра межу,

Треша тира судабиня...3

Она осторожно - так осторожно, что Эджин и не почувствовал, коснулась губами его опущенных век и сама закрыла глаза...

Из того, что случилось, Луиза видела только мелькнувшее перед нею в сером полумраке рассвета искаженное лицо Мартына; видела, как его колено опустилось на грудь спящего Эджина, прижимая его к земле. В следующий миг в руке Мартына сверкнуло широкое лезвие ножа. А еще через мгновение, не успев издать ни звука, она почувствовала во рту вкус теплой крови и, словно издалека, услышала злобное рычание Мартына. Выпущенный им нож упал в песок перед самым лицом Луизы. Она схватила нож. А сам Мартын, отброшенный сильным толчком Круминьша, упал на спину, вздымая вокруг себя тучу пепла потухшего костра.