Были у него и еще большие трудности: как мог он отвечать за надежность и боеспособность войска, офицерам и солдатам которого он не мог даже сказать - за что они борются?

Генерал Гельмих, как и большинство его офицеров, не говорил по-русски. Для решения стоявших перед ними всеми сложных задач они располагали всего лишь доброй волей. Даже немцы из России и балтийцы при встречах с советскими людьми должны были переучиваться. Как же было трудно этим немецким офицерам, для которых язык и история, психология и стремления чужого народа были закрытой книгой! Мы в Дабендорфе заведовать отделом кадров полностью поручили русским. Не хотел бы я оказаться на месте немецкого начальника кадров при генерале восточных войск, тем более, что русские его сотрудники, на которых он должен был опираться, были не все из лучших. Иные среди них соглашатели - в своем назначении усматривали личные шансы для продвижения, особенно когда они видели, что между учреждением их немецкого генерала и Дабендорфом существуют немалые расхождения во взглядах.

Генерал Гельмих взялся за свое новое задание со рвением и оптимизмом. Он ничего не знал о русских, но он отлично понимал, что невозможно сделать хороших солдат из людей, не знающих, за что они дерутся, и видящих страдания своих соотечественников в лагерях военнопленных и восточных рабочих. Он выступал перед своим военным начальством, а также перед Розенбергом и

Геббельсом в пользу разумных решений, чтобы создать приемлемую основу для своей работы. Единственное, чего он добился, это репутации "политического генерала".

"Чего хочет этот 'политиканствующий генерал'?" - спрашивали в ОКВ и в берлинских министерствах. Гельмиха успокаивали или отказывали ему. Но он искренне верил в свою миссию, если даже и понимал ее лишь в духе германской задачи.

Личное отношение Гельмиха к генералу Власову было простым и солдатски искренним. Под Москвой они стояли как противники друг против друга. Гельмих командовал тогда 23-ей дивизией. Теперь, в Берлине, они впервые лично встретились. Я был при этой встрече. Власов начал с резкой критики наименования "восточные войска", сказав, что он не может понять, как немцы, обычно достаточно интеллигентные, могут в такой степени быть поражены слепотой.

–  Причина, я думаю, - сказал он, - в том, что эгоизм убивает не только сердце, но и рассудок!

Потом Власов стал настаивать на выделении русских подразделений из немецких воинских частей и на их, по возможности, быстром сведении в национальные русские дивизии. Это то, что, может быть, еще сможет нанести Сталину смертельный удар.

–  У нас очень мало времени, - продолжал он, - может быть, уже и поздно, но мы должны сделать, что возможно, - вы и я! Гельмих согласился с этим. Он заявил, что он сделал всё от него зависящее, чтобы изменить наименование "восточные войска" на "добровольцы". Но подчинение добровольцев русскому главному командованию - дело политики. Тут решают политики. Он ничего сделать не может. Его задача - сперва учесть всех добровольцев, а затем заботиться о том, чтобы они, как каждый германский солдат, получали свое жалование и были приравнены в правах к немецким военнослужащим. Это их право, - если ожидать, что они будут драться.

Гельмих и Власов говорили на разных языках, стремясь к различным целям. Но Власов понял, что нельзя было приступать ко второй фазе развития, к которой он стремился, до первой, намеченной для себя Гельмихом.

–  И когда думаете вы закончить учёт и снаряжение всех добровольцев? спросил Власов.

На этот вопрос Гельмих не мог ответить ничего определенного. Он сказал; что, несмотря на все свои усилия, не может получить от командиров немецких частей достоверных цифр об имеющихся у них "хиви". Пополнения из Германии, в данное время, практически прекратились, и каждый немецкий командир боялся ослабления своей части, если у него отберут "хиви".

Власов видел в этом важное, возможно даже решающее, препятствие.

Чтобы скрыть свою досаду, Власов, как всегда в подобных случаях, ударился в пафос и заявил, что он "всё равно не возлагает никаких надежд на наемников, состоящих на немецкой службе". Может быть, ему могли бы дать возможность формировать Освободительную Армию из тех, кто и сегодня еще каждый день переходит на эту сторону фронта. Гельмих отклонил эту просьбу, сказав, что такое решение превышает его полномочия.

На этом разговор был окончен. И никогда впоследствии беседы Власова с Гельмихом не были столь откровенными.

Само собой разумеется, что Гельмих доложил начальству о разговоре с Власовым, и ему было дано понять,, что Власов должен пока что ограничиваться ролью "пропагандной фигуры для солдат Красной армии"; его личность для "хиви" должна выставляться лишь в "необходимой" мере.

Какие следствия вытекали из этого для Власова?

Он узнал об искренних стараниях Гельмиха, почувствовал и границы, поставленные генералу восточных войск. Он колебался и обдумывал: не уклониться ли ему от борьбы?

И только после совещания со своими друзьями он, в конце концов, решил остаться на своем посту.

Гельмих, со своей стороны, убедился, что он стоит перед непреодолимыми препятствиями. Его прямолинейные усилия называли "кривыми путями политиканствующего генерала". Он прекратил борьбу и ограничивался с тех пор выполнением своего солдатского долга. После того, как добровольцы были теперь официально признаны, встал вопрос о формуле присяги. Русские и добровольцы других национальностей, по нашему мнению, не должны были, да и не хотели присягать Третьему рейху. Сошлись на том, что присяга должна приноситься своему "свободному народу и Родине". Но Розенберг требовал одновременно и присяги на верность Гитлеру. Русские спрашивали: "Почему такое требование не ставится румынам, итальянцам, венграм и другим свободным союзникам?"