Шрифт:
На протяжении всего этого времени я только слушал их разговор, приходил в себя и во всяком случае помалкивал. Вспышка ослепляющей злости, слава богу, миновала без внешних проявлений, и теперь ярость моя горела ровным, прозрачным, гудящим огнем. Я поднял голову и процитировал: "По мере того же, как Нечистый дух непреодолимой Божьей волей вздымался ввысь и все ближе к источнику всякого Света и всякой Благодати, его одолевали все более сильные корчи. Он закрывал глаза и прятал их от света, изгибаясь. Тело его как бы обгорело и оплыло. Когда же бес был подъят и еще выше, глаза его лопнули и вытекли, а потом не выдержало и все существо его, в конце концов совершенно превращенное во прах..." - Точно не помню, но, кажется, дальше там было что-то о том, что:"...сама Благодать не во благо тем, чей удел пребывать в седалище у Сатаны. Всеблагий в бесконечном милосердии своем не отвергает, разумеется, не только грешников, но и самих Адских Духов во главе с Повелителем их, но всякий дух отыскивает место свое сообразно природе своей, и отвергающий Благодать соответственно этому как можно дальше бежит ее, оказываясь в чертогах вечной погибели". Насчет седалища Сатаны - сильно сказано, правда?
Он прервал свои соловьиные рулады и зыркнул на меня так, что я бы, наверное, перепугался, не произойди всего предшествующего.
– .Ты это к чему?
– Не знаю, - я старательно пожал плечами, - наверное, - так просто. Пока я слушал вашу компетентную и эмоциональную речь, нет-нет - да ловил себя на предательской мысли: а не выдаете ли вы за суть вещей собственную свою тягу к тому, что называется Цветами Зла? К эстетически-совершенным и причудливым бедствиям? Мне приходилось слышать о таких, кого подобное привлекает, как запах падали - гиену. Так нет ли здесь, - вы только поймите меня правильно, - чего-нибудь подобного?
– Нет ни добра, ни зла для игрушек. Нет ни добра, ни зла в игре. Когда до тебя дойдет эта простейшая мысль? Ведь все варианты того, что ты так красиво назвал Цветами Зла, - спасибо тебе, - все равно в некотором роде существует, присутствуешь ли ты при сем или нет, знаешь об этом, или нет... Ведь это же совершенно бесспорно!
– Не знаю, - я опять пожал плечами, почувствовав, что мое бесстрастное умничанье выводит его из себя, - более того, - знать не могу. Принципиально. То, чего я вообще никак не знаю, в некотором роде и не существует. Увы! А насчет игрушек... Вот мне тут ни с того, ни с сего в голову пришло: а что на свете - не игра? Когда в шахматы играют два гроссмейстера, получается произведение искусства. Понимаете? Я к тому, что до игры ее не было, этой партии, они оба были меньше ровно на эту партию. В результате этой игры она возникла, как некая сущность и обрела уже собственное существование. Любой творец из истинных играет с равнодушной реальностью, и эта игра извлекает из абсолютного небытия - небывалое. Да, чуть не забыл, путь мужчины и женщины, достойных каждый - своего высокого звания, друг к другу, тоже называется любовной игрой, и речь тут идет не только о постельных изысках. В результате получается новая сущность, которую прежде по наивности именовали душой, - а вы, если не ошибаюсь, именно ее именуете "блином"? И неизменно, если играет с камнем, со словами, с кистью или с другим человеком мастер - получается новая сущность, а если за то же самое берется...
Тут Мушка меня перебила, подсказав самым что ни на есть любезным и проникновенным тоном, певуче:
– Дерьмо. В таких случаях тоже почему-то непременно получается дерьмо.
Все-таки, что ни говори, - а мы уже пара сплоченная. Одна сатана. Я развел руками:
– После того, что произошло, не могу спорить со своей подругой. Могу только соглашаться, - и, повернувшись к нему спиной, я поцеловал ее в губы, так, словно его тут и не было, - у-у... С-счастье мое! И что бы я без тебя делал?
Он скривил губы:
– Ты еще увидишь, если захочешь, как она в тысячах разных обликов тысячи раз изменит тебе с тысячами мужчин, женщин и животных, я вижу это так же ясно, как вас сейчас, и поэтому я смеюсь, глядя, как вы нежничаете. Но отчасти ты прав: вряд ли конечно, но все-таки, может быть, без ее решительного и остроумного вмешательства ты, умник, так и застрял бы в этом самом седалище...
– Я не склонен ее переоценивать. Я склонен ее недооценивать. И знаете - почему? Потому что она бесценна и неоценима. Вот ежели бы вы - да были бы честным человеком, то непременно со мной согласились бы... Но это к слову. Как вы, безусловно, понимаете, больше ваш номер, равно как и все, ему подобные, не пройдет, - он, облизав сухие губы, мимолетно кивнул, - так скажите просто так, - почему? Я не слышал предшествующего разговора, догадываюсь конечно, но все-таки?
– А дело в том, мой любезный, что ты чуть ли не целиком собрался в считанных альтернативах, все твои ноуны были наперечет и во всяком случае хорошо достижимы... Говорю же - соблазн был велик, никогда не видел, чтобы так компактно держались. Только Вениамин, но он особая статья... Дикая, никогда больше не повторявшаяся комбинация зверя, беспощадного дикаря и человека, цивилизованного отнюдь не поверхностно. До него только к старости дошло, ЧТО он, по сути, делает...
По тому, как Мушка, которую я обнимал за плечи, стала, играючи, откидываться на мою руку, я понял, что сей мудрец ей надоел, и она сейчас что-нибудь отмочит, поэтому предупредил ее:
– А вам, значит, с самого начала все было ясно? Кажется мне, по вашему неподражаемому презрению к "блинам" судя, что вам кто-то другой показал доступ к Обходимым Дверям и открыл первые из них. Ей-богу это заметно...
Как говорится: "В глазах его что-то мигнуло." - и он заткнулся. Кажется, что было ему все-таки как-то неловко. И впрямь, наверное, с непривычки тяжело говорить с человеком, которого только что пытался загнать в слизистый, жгучий, зловонный, безмозглый ад без всякой надежды из него хоть когда-нибудь выбраться. И стало мне интересно, чего может стесняться такой вот тип, попытки совершить подлость, или же того, что подлость эта не удалась? Тут он повернулся к Мушке:
– Учтите, милочка, приятель ваш - страшный человек. Такие возможности - и в таком дурацком возрасте. Любая злонамеренность покажется ерундой по сравнению с развесистой глупостью такого вот юноши...
– Простите, дяденька, - перебила его она, подпустив к голосу эдакой страстной хрипотцы, - мы вам, наверное, надоели. Кроме того мы тоже спешим, потому что я т-так соскучилась... Аж между ног мокро. Так что, ей-богу, - он мне больше нужен.
Глаза у нее опять были лютыми и желтыми, как у какой-то обобщенной хищной кошки, чего-то половчее, поковарнее, поопаснее любого леопарда. С известных пор она вообще изменилась разительно, но не исказившись, а словно бы именно что обретя свой истинный облик, как бабочка, наконец, вышедшая из куколки. Он некоторое время молча глядел в эти глаза, а потом буркнул: