Человек распрямился, стараясь рассмотреть вошедшего, поднес руку ко лбу, и нельзя было понять, приветствие ли это или он просто прикрыл рукой глаза от солнца.

Это был настоящий садовник, «как на картинках».

Почти горбатый оттого, что всегда нагибался к земле, с маленькими сверлящими глазами, похожий на зверька, высунувшего мордочку из норы.

Он ничего не сказал, проводил взглядом Мегрэ и лишь когда услышал, как отворилась дверь, вновь принялся монотонно скрести лопатой.

Дверь на этот раз открыла не мадам Леруа, а сама Валентина. Она вышла ему навстречу с таким видом, словно они старые, очень давние знакомые.

— Ко мне сегодня приходили, — объявила она оживленно. — Шарль навестил меня. Его, кажется, расстроил холодный прием, оказанный вам его братом.

— Он рассказывал вам о нашем разговоре?

— О каком разговоре? Постойте-ка. Он говорил мне главным образом о мадам Монте, которая умерла. Это изменит его положение. Теперь он богат, богаче, чем когда-либо, ведь у старой карги было более шестидесяти собственных домов, не считая ценных бумаг и наверняка припрятанных мешков с золотыми монетами.

Что вы выпьете, господин комиссар?

— Стакан воды, самой холодной.

— При том лишь условии, что запьете его еще чем-нибудь, хоть капельку. Сделайте это ради меня. Я никогда не пью одна. Это было бы ужасно, не правда ли?

Представьте себе старую женщину, которая в одиночестве распивает кальвадос. Но когда приходит кто-нибудь, признаюсь, я бываю рада случаю пригубить рюмочку.

Что ж, будь что будет! Чувствовал он себя отлично.

В маленькой комнате было, правда, немного жарко, солнечные лучи грели плечо. Валентина, указав ему кресло, хлопотала вокруг него, она была оживленна и подвижна, и почти мальчишеский огонек светился в ее глазах.

— Шарль ни о чем другом вам не рассказывал?

— О чем именно?

— О своем брате, например?

— Он просто сказал мне, что не понимает, почему Тео решил предстать перед вами в дурном свете. И добавил, что, вероятно, он сделал это нарочно. Шарль был огорчен. Он просто обожает Тео, к тому же у него чрезвычайно развиты родственные чувства. Могу держать пари, что вам он не сказал обо мне ничего плохого.

— Совершенно верно.

— А кто же тогда?

Мегрэ не пробыл здесь и трех минут, и вот уже незаметно его самого подвергают допросу.

— Моя дочь, не так ли? — Однако произнесла она это с улыбкой. — Не опасайтесь выдать ее. Она и не пыталась скрыть от меня, что довела до вашего сведения свое мнение обо мне.

— Мне кажется, ваша дочь не очень счастлива?

— А вы полагаете, что у нее есть желание быть счастливой? — Она улыбнулась, глядя в стакан, улыбался и Мегрэ. — Не знаю, часто ли вам приходилось иметь дело с женщинами. Роза, например, чувствовала себя глубоко несчастной, если у нее постоянно не было сложных проблем, которые она должна была разрешить. Это были философские проблемы, над которыми она вдруг принималась размышлять, и столь упорно, что едва отвечала мне, когда я к ней обращалась, и с грохотом мыла посуду, словно ей мешали найти ответ на вопрос, от которого зависели судьбы мира.

— Верно ли, что она перестала навещать своих родителей?

— Она редко бывала у них, потому что каждый раз там бывали скандалы.

— Из-за чего?

— Вы не догадываетесь? Она приходила к ним с этими своими проблемами, давала им советы, вычитанные из книг, и, естественно, с ней обходились как с дурочкой.

— У нее не было подружек?

— По той же самой причине. Это мешало ей встречаться и с местными парнями; они были для нее слишком неотесанными, слишком от сохи.

— Стало быть, помимо вас, она почти ни с кем не общалась?

— Она ходила за покупками, но, должно быть, и на улице не слишком охотно раскрывала рот. Впрочем, простите. Я забыла о докторе. Роза как-то нашла в моей библиотеке медицинскую книгу и читала ее время от времени, после чего засыпала меня мудреными вопросами.

«Признайтесь, вам ведь известно, что мне немного осталось жить?» — говорила она. «Ты больна, Роза?»

Она находила у себя то рак, то какую-нибудь другую, но обязательно редкую болезнь. Это переваривалось в ее голове несколько дней, затем она выпрашивала у меня свободный час и бежала к доктору. Возможно, это позволяло ей поговорить и о других ее проблемах — доктор Жолли внимательно выслушивал ее и никогда ей не противоречил.

— Вечера она проводила с вами?

— Ни разу она не оставалась со мной в гостиной.

Впрочем, мне бы это не понравилось. Вы, наверное, считаете меня старой привередой? Покончив с посудой, она сразу же поднималась к себе в комнату, не раздеваясь, плюхалась в постель с книгой и принималась курить сигареты. Ей наверняка не нравился вкус табака.

Курить она не умела… Дым ей ел глаза, ей приходилось то и дело закрывать их, но это входило в ее представление о поэтичности. Я чересчур зла? Не настолько, однако, как вам кажется. Когда я поднималась к себе, она входила с раскрасневшимся лицом, горящими глазами и ждала, пока я улягусь, чтобы подать мне лекарство.