Шрифт:
— Где?
— На улице Толозе… Мы работали в разных местах.. Мне приказали перекрасить кухню у одной старушки на улице Коленкур… Хозяин и другие маляры работали в новом доме на авеню Жюно… Работы там много… Недели на три, не меньше… Около половины шестого, как я уже сказал, я был в мастерской, когда во двор въехал грузовик… За рулем был хозяин, Пру сидел рядом с ним, а Анжело и длинный Жеф находились сзади…
— Ничего необычного вы не заметили?
— Нет. Они выгрузили инструменты, и хозяин, как обычно, вошел в дом, чтобы переодеться… Он всегда переодевался после работы…
— Вам известно, как он проводил свои вечера?
— Да… Мне случалось встречать его.
— Где?
— В бистро… С тех пор, как Пру окончательно устроился в доме, Планшон начал крепко выпивать, особенно по вечерам…
— Вам не казалось, что он мог покончить с собой?
— Мне это даже не приходило в голову.
— Почему?
— Уж если он два года мирился с такой ситуацией, то, наверное, терпел бы измену жены и всю жизнь…
— Вы знаете о том, что он уже не владелец мастерской?
— Он уже давно ей не владеет… Его только считали хозяином, но в действительности он им не был…
— Никто вам не говорил о том, что Пру выкупил у него мастерскую?
Жюль Лавис, прозванный Папашей, внимательно посмотрел на комиссара и отрицательно покачал головой.
— Им удалось заставить его подписать бумагу?
И как бы обращаясь к самому себе, он закончил фразу:
— Они еще хитрее, чем я думал…
— Разве Пру не говорил вам об этом?
— Впервые слышу от вас и совсем этому не удивлен… Не потому ли он уехал?.. Они все-таки вышвырнули его за дверь?
Казалось, старый маляр был искренне огорчен.
— Мне только непонятно, почему он не взял с собой дочь? Я был убежден, что именно из-за нее он терпел все эти унижения…
— Разве во вторник вам ничего не сообщили?
— Пру лишь сказал, что Планшон уехал.
— Он не уточнил, при каких обстоятельствах это произошло?
— Рассказал только, что Планшон был в стельку пьян, когда пришел забирать свои вещи…
— Вы ему поверили?
— А почему бы и нет?.. Разве все было не так?
Во взгляде маляра появилось любопытство.
— Вы что-то от меня скрываете, не так ли?
— А вы?
— Вернувшись как-то домой, я сказал своей жене, что Планшон долго не выдержит… А все потому, что он действительно любил свою супругу… До такой степени, что выглядел просто идиотом… Ну, а на дочь он молился, как на икону…
— Грузовик выезжал со двора во вторник утром?
— Да… Нас всех развозил на работу Пру… Он высадил меня на улице Коленкур, напротив дома, где живет эта старушка…
— Ничего необычного вы не заметили?
— В грузовике были бидоны с краской, рулоны обоев, кисти, что же еще?
— Благодарю вас, мосье Лавис.
— Это все?
Старик казался огорченным.
— Вы хотите, чтобы я задал вам другие вопросы?
— Нет. Я думал, что наша беседа будет дольше… Я ведь впервые в полиции…
— Если вдруг вы что-то еще вспомните, обязательно придите или позвоните мне…
— Пру наверняка спросит меня, о чем мы с вами толковали…
— Скажите ему, что я расспрашивал о Планшоне, интересовался, как он себя вел и мог ли покончить с собой…
— Вы думаете, он это сделал?
— Я знаю об этом столько же, сколько и вы…
Старик-маляр ушел, а через несколько минут комиссар пригласил в кабинет молодого итальянца Агокело. Он приехал во Францию всего лишь шесть месяцев назад, и Мегрэ пришлось по два или три раза повторять ему каждый вопрос.
Отвечая на один из них, молодой маляр, казалось, удивился.
— Ваша хозяйка никогда с вами не заигрывала?
— Заигрывала?
Анжело был красивым юношей с неясными и ласковыми глазами.
— Не пыталась ли она завлечь вас в дом?
– Он рассмеялся и запротестовал:
— А что сказал бы на это господин Роже?
— Он ревнивый?
— Думаю, что…
И он сделал жест рукой, словно вонзая кинжал в грудь.
— Значит, господина Планшона вы после понедельника больше не видели?
На этом комиссар отпустил итальянца. Третий рабочий, вызванный на одиннадцать часов и которого его приятели прозвали верзилой Жефом, постоянно твердил, отвечая на вопросы:
— Не знаю…