–  Что вы на меня уставились?
– спросила она, накричавшись.
– Наверное, считаете, что я легковерная дура?

–  Уставился на вас с такой же любовью, как когда-то с галерки, и даже с еще большей, - сказал Лопатин.
– А легковерных людей я люблю. И уж если выбирать одно из двух - люблю их куда больше, чем тех, кто с таким трудом верит другим, что перестает верить себе.

Она беззащитно смахнула слезу в уголке глаза.

–  У вас злой ум и доброе сердце!

Сказала так громко и решительно, на всю комнату, как будто подписала окончательный приговор Лопатину, сидевшему напротив нее и ждавшему этого. И Лопатин невольно улыбнулся - не над ней, сказавшей это, а над собой. Вовсе у него не злой ум; просто он любит точность, вот и все. Вот если бы против нее сидел не он, а Гурский - все было бы в точку: доброе сердце при озлобленном уме. И там, где она это вычитала, так и стоит - не "злой", а "озлобленный".

–  Не улыбайтесь, - сказала Зинаида Антоновна.
– Это не я придумала, это у Пушкина, в "Путешествии в Арзрум".

–  Я знаю.

–  Вы вообще много знаете. Так делитесь! Тем более что вы уже не вернетесь сюда и я вас не увижу, - сказала она и, совершенно забыв о присутствующих, стала расспрашивать Лопатина о разных подробностях фронтовой жизни.

У нее был этот дар - забывать о присутствующих, он был не всегда удобной для других частью ее душевной силы.

Вопросы были разные - и удивлявшие Лопатина своей проницательностью, и удивлявшие своей наивностью. Но и в этой наивности тоже присутствовала сила души, не боящейся наивных вопросов, тот глубокий интерес к людям, при котором стремление знать важней самолюбивой боязни показаться глупой.

Лопатин отвечал, как умел и мог. Он уважал людей, которые не боятся спрашивать.

–  Мне сказали, что вы живете здесь у...
– Она назвала фамилию Вячеслава Викторовича.
– Как вы к нему относитесь?

–  Я люблю его, - сказал Лопатин.

–  Любили или любите?

–  Люблю.

–  А я разлюбила. Он меня обманул. Терпеть не могу чувствовать себя мужчиной, а при нем чувствую.

Лопатин подымил о муже Ксении; как относится к нему эта женщина? Ее собственный муж намного старше его - и на фронте, а этот молод, здоров - и здесь. Что оправдывает его в ее глазах? Наверно, та работа, которую он делает рядом с ней. Что же еще? Наверно, он хорошо работает в этом театре. И это защищает его от нее.

–  Будь вам ваши сорок шесть на той германской войне, вы были бы ратником второго разряда или прапорщиком военного времени, - вдруг сказала она Лопатину.

–  Возможно, - сказал он, подумав про себя, что на той войне до этого возраста могла и не дойти очередь. Все-таки та война при всей ее тяжести была другая война, чем эта, и даже к самому концу вычерпала на фронт меньше людей, чем эта уже сейчас, на полдороге. И к возрасту было другое отношение, чем сейчас. Сорок шесть лет не были тогда возрастом, в котором объясняют, почему ты не на войне. А сейчас этот вопрос существует в отношениях между людьми. Существует и за этим столом.

–  Я подходил по возрасту, но у меня было освобождение от призыва, сказал он.
– И в гражданской тоже не участвовал.

–  Как раз собиралась вас об этом спросить.

–  Не участвовал, - повторил Лопатин и впервые за последние полчаса повернулся к сидевшей рядом с ним Нике.

–  Что?
– спросила она, словно он не просто повернулся, а вслух сказал ей что-то, чего она не расслышала.

У нее было странное лицо, как будто она вернулась откуда-то издалека и не знает теперь, что ей здесь делать.

–  Ничего, - ответил Лопатин. Вспомнил, что сидел, как невежа, отвернувшись от вас, извините.

–  Это я виновата, - сказала Зинаида Антоновна.

–  Ничего вы не виноваты, - сказала Ника.
– Наоборот, я благодарна вам, что вы заставили Василия Николаевича говорить о войне. А я не могла. Собиралась спрашивать его, а вместо этого рассказывала сама. И как всегда, о себе.

Говоря это, она продолжала смотреть на Лопатина все такими же странными, издалека вернувшимися глазами.

–  Бойтесь этой молодой женщины, Василий Николаевич, - сказала Зинаида Антоновна.
– Она сейчас так хорошо смотрит на вас, что мне стало за вас страшно.

–  За что вы меня так? Почему меня надо бояться?
– спросила Ника.

–  Потому что вы смелая. Вам не жаль себя, но не жаль и других, сказала Зинаида Антоновна так же, как до этого сказала Лопатину про доброе сердце и злой ум. Сказала так, словно опять поставила свою подпись под приговором.

Лопатин поднялся.

–  Может быть, вас проводить?
– спросил он у Ники, сообразив, что, кроме него, она единственная, кому или сейчас, или немножко позже нужно уходить из этого дома.

–  Спасибо, я заночую здесь.

–  Она будет ночевать у меня, - сказала Зинаида Антоновна.
– Я боюсь за нее, когда она поздно уходит. Ей очень далеко ехать, а потом очень далеко идти.

Лопатин стал прощаться.

–  Благослови вас бог, если он есть, - сказала Зинаида Антоновна, когда он наклонился, чтобы поцеловать ей руку.

–  Вдруг мы и правда здесь уже не увидимся, - вздохнув, сказала молчавшая почти весь вечер Ксения.
– Можно, я тебя поцелую?

Она потянулась и поцеловала Лопатина в лоб, прошептав при этом: "Все было так хорошо".