–  Она не удивилась?
– спросил он.

–  Кажется, нет. По-моему, вернувшись из Москвы, она окончательно поставила на тебе крест.

–  А раньше не ставила?

–  По-моему, нет.

"Да, наверное, и это правда, - вспомнил он свое последнее свидание с Ксенией.
– Раньше все-таки не ставила - как старый вагон, держала где-то на запасных путях. А тут поставила".

Ника улыбнулась ему той своей особенной, так правившейся ему полуулыбкой, которую он столько раз вспоминал за эти полтора года. Чуть сощурила глаза и полуулыбнулась.

–  На кого ты оставила сына?

–  Главным образом на самого себя, он самостоятельный я хорошо учится. Только школа очень далеко. А кормят его мои ленинградцы. Они еще не уехали, только собираются. Я купила им для него про запас то, что смогла, и оставила денег. Но все равно, конечно, беспокоюсь. Я и раньше уезжала в другие города, с выездными спектаклями, но, самое большее, на три-четыре дня. Так надолго я еще никогда его не оставляла.

–  Как его зовут?
– Лопатин пересилил себя и все-таки задал вопрос, который чем дальше, тем казался бы все нелепей.
– К стыду своему, так до сих пор и не знаю.
– Сказал "к стыду", подумав, что мог узнать это хотя бы у Зинаиды Антоновны.

–  Его зовут, как тебя, - Васей.
– Она снова полуулыбнулась.
– Даже смешно: твою дочь - как меня, а его - как тебя.

Он обнял и поцеловал ее, и она полуответила коротким поцелуем, не отстранившись, но и не потянувшись к нему.

–  Что ты хочешь сначала - поесть или помыться?

–  Наверное, все-таки помыться.

–  Очень хорошо. Сейчас я зажгу газ. Пять дней назад вдруг пришли и починили газовую колонку, и Зинаида Антоновна была так счастлива, что мылась весь день, с утра до вечера. У тебя есть чистое белье?

–  Есть. Я за ним заезжал.

–  Где оно, в чемодане?

–  Да.

–  Отпусти меня. Пойди в комнату и посиди, а я все тебе приготовлю.

–  А где Зинаида Антоновна?
– спросил он, не отпуская ее.

–  Уехала третьего дня в Ташкент, чтобы самой сыграть в трех прощальных спектаклях и вернуться вместе со всей труппой.

–  А ее Елена Лукинична?
– спросил он.

–  А ее Елена Лукинична уехала к себе в деревню, под Верею, к родственникам, копать картошку и привезти то, что дадут на ее долю. Я же тебе сказала, что я тут одна. Ты что, не поверил?

Он хотел сказать, что иногда бывает страшно поверить не только в плохое, но и в хорошее, но вместо этого виновато улыбнулся.

–  Но если ты захочешь, мы можем завтра пойти туда, к тебе, я до моего отъезда быть там.

Он молчал. Он знал, что хочет сейчас только одного - чтобы она была и оставалась с ним.

–  Ну так как же? Отпустишь меня?
– спросила она. И он отпустил ее, и пошел в комнату, и сел в то самое кресло, за то самое старинное бюро, за которым почти два месяца назад сидел и писал ей письмо.

И вот он снова сидел за этим бюро, благословляя тот день и час, когда сделал это, сидел и слушал, как она чиркает спичкой, зажигая газ, как пускает стучащую о дно ванны воду, как щелкает в передней замками его чемодана, доставая белье, как легко, чуть слышно - но все-таки слышно, ходит из ванной в переднюю и обратно.

"Хочу, чтобы она была счастлива, - думал он, слушая ее шаги.
– Хочу, чтоб она была со мной и была счастлива. Другое дело, может ли это быть? Будет ли она счастлива со мной?"

Он хотел, но не мог подавить в себе неприятную, оскорбительно-тяжелую мысль о своем возрасте, о тех семнадцати годах, которые разделяли их. Ему не хотелось об этом думать, но эта мысль все равно жила в нем, и выгнать ее было некуда. С Ксенией их тоже разделяло не так уж мало - десять лет. По они были несчастливы с ней не поэтому. Он вспомнил, как вчера утром, пока он, раздевшись до пояса, умывался, Гурский, рассматривая его синяки и ссадины на спине, с оттенком зависти сказал:

–  А все-таки, Вася, железное у тебя здоровье.

Воспоминание было утешительным, потому и вспомнил. Железное не железное, а последний раз болел малярией пять лет назад, когда возвращался с Халхин-Гола. И с тех пор - ни в финскую, ни в эту, ни зимой, ни летом - ни разу ничего, кроме ранений. И ранения тоже, даже последнее - потом, кто их знает, могут и сказаться, - а пока не сказываются. А все-таки семнадцать лет - это семнадцать лет. Тогда, в Ташкенте, он почувствовал, что ей хорошо с ним. Но сейчас, после того как они не видели друг друга полтора года, страшно было подумать: а вдруг тогда это только показалось? Вдруг она просто очень хорошая, очень чуткая, очень нежно отнесшаяся к нему женщина? А то, что говорят, когда говорят о двух людях - что им друг с другом хорошо, только показалось? Так хорошо было самому, что решил это и за нее.