Причастных убивают дважды (фрагмент)

Ант Скаландис

П Р И Ч А С Т Н Ы Х У Б И В АЮ Т Д В А Ж Д Ы

[фрагмент]

Ч а с т ь п е р в а я

АГЕНТАМИ НЕ РОЖДАЮТСЯ

Говорят, если вы намереваетесь раздавить помидор, то берите созревший. Зеленый тоже можно, но его раздавить труднее. Виктор Островский "Я был агентом Моссада"

Глава первая

ПИАНИНО В КУСТАХ

Я опоздал на последний автобус. Это было нормально. Для данного периода жизни просто закономерно. А период выдался скверный. Еще в конце моего любимого месяца мая все пошло кувырком. Сначала я потерял работу и сразу вслед за этим - друга, шустро занявшего освобожденную (от меня) должность начальника издательского отдела. Потом я сильно разбил машину. Очень сильно. А чинить ее было не на что. Во всяком случае, так считала Белка. "Сначала работу найди - потом будешь машину чинить". По-моему, это была ужасная глупость, о чем я и говорил Белке постоянно. А работу я вообще искать не хотел, просто надеялся летом отдохнуть, оглядеться, пожить в деревне, может, написать новый роман. Словом, из-за машины мы крепко поругались. Белка кричала: "Да чини ты свою поганую тачку! Уезжай куда хочешь! Отдыхай где угодно! Проедай все деньги! Только без меня!" И повторялось это все с утомительной регулярностью, так что в какой-то момент я был действительно готов развернуться и уехать. И вдруг умерла моя мать. Говорят, общее горе сближает. Но, во-первых, горе было не очень-то общим, а во-вторых, нам обоим хватило чувства такта лишь до девятого дня. Потом мы начали ругаться с удвоенной силой, как бы пытаясь наверстать упущенное за девять дней трагической тишины. И до того мне стало тошно, что я даже машину решил не чинить. Все равно ведь за один день мне ее никто бы не сделал, а рвануть в деревню хотелось немедленно. Иначе (я слишком хорошо знал и себя и Белку) я уже через день переменил бы решение и снова увяз в болоте бытового идиотизма. Итак, я ушел из дома. Была суббота. Белка уехала к тете на дачу в несусветную рань, и, когда она закрывала дверь, я сделал вид, что сплю. Потом встал, позавтракал и неспешно собрался. В последний раз "задал корма" нашему роскошному сиамскому коту Степану - насыпал "вискаса" в специальную мисочку и оставил на кухне тоненькую струйку воды из крана - по-другому Степан пить отказывался. Расставаться с верным другом было, конечно, грустно, но, что поделать, Белка любила его еще сильнее. Потом я уложил все необходимое в рюкзак: еды дня на два, блок любимых сигарет "Голуаз" в синих пачках, резиновые сапоги, стопку чистых листов, несколько ручек и шестой том Стругацких с "Малышом", которого могу перечитывать бесконечно. Наконец, извлек из антресольных дебрей завернутый в тряпку "ТТ", доставшийся мне год назад за символическую цену - триста баксов. Продал его один надежный знакомый Майкла, я мог быть уверен, что оружие не в розыске. Но Белка, конечно, психовала и только через полгода перестала спрашивать, когда же за нами придут. Применять "ТТ" по прямому назначению мне еще ни разу не приходилось, ну а на пустых бутылках я, разумеется уже потренировался, забравшись однажды поглубже в лес и не пожалев двух патронов. Для Белки осталась записка следующего содержания: "Уехал в Заячьи Уши. Возвращаться не намерен. Надоело все. Зое Васильевне и Марку Львовичу большой привет. Андрюшку забывать не буду. Миха. P.S. Забрал пушку и полторы штуки грин. Остальное можешь тратить как хочешь". Остальное - это еще четыре штуки с хвостиком, которые как раз накануне вернул нам Майкл, державший их под восемь процентов. Три штуки мы собирались отдать Лене под десять на весьма долгий срок, так что Белке нашлось бы на что жить безо всякой работы. А если еще учесть, что осталась квартира моей матери, где перед смертью она жила совсем одна, и квартиру эту, конечно же, сам Бог велел сдавать... Да что там! Честно говоря все Белкины проблемы я как-то сразу выкинул из головы. Впереди у меня были Заячьи Уши - наша замечательная деревня с редким названием и редкими сохранившимися домами, с заросшей травою улицей, с аистами на поржавевшей неработающей водонапорной башне, с чистейшим воздухом и с удивительной тишиной, в которой, должно быть, так славно работается. Я уже года два не писал ни строчки, если не считать предисловий, аннотаций, договоров, смет и прочей чепухи, а в деревне трудиться творчески мне и вовсе не приходилось - там бытовуха заедала похлеще, чем в городе. И вот теперь я шел и думал о новом романе. Да, я именно шел, а не ехал, потому что опоздал на автобус. Чуть больше двух лет назад я купил "шестерку", стал заядлым автолюбителем и очень быстро разучился ездить в наши Уши на перекладных. Поэтому теперь напутал что-то с расписанием, безумно долго прождал обшарпанного разбитого "Икаруса" в Твери, а в Старице просто опоздал на последний транспорт. Путь предстоял неблизкий - почти тридцать километров по пустынному узкому шоссе с очень слабой надеждой на попутку. Грузовики в субботу вечером здесь практически не ездят, а дачники на легковушках (по себе знаю) никогда не останавливаются: либо нагружены под завязку, либо просто боятся, тем более, когда их тормозит одинокий мужик подозрительного вида. Пуганый нынче пошел народ. Я вышагивал по шоссе грамотно, придерживаясь левой стороны, навстречу предполагаемому транспорту, но транспорта не было, даже встречного, а в качестве попутки один раз промчался какой-то безумный "мерседес", кажется, шестисотый, смотревшийся довольно дико в этих малообитаемых краях. Снова наступила долгая душная тишина летнего вечера, в которой слышалось только гудение случайных жуков и мух над лугами, да стрекотание придорожных кузнечиков. Потом где-то вдалеке, явно приближаясь, затрещало насекомое покрупнее - летел вертолет. "Вот бы подбросил!" - пришла нелепая мысль. Звук усиливался. Но тут его начал заглушать более радостный для меня шум: позади, за поворотом дороги ревело что-то большое и тяжелое вроде КамАЗа. Однако грузовик оказался не менее безумным, чем давешний "мерседес": он пронесся мимо на скорости около стольника, не обращая ровно никакого внимания на мою вскинутую руку. Я даже присел от обиды на пыльную траву у обочины - все-таки отмахал уже километров восемь. И тут появился вертолет. Он выскочил из-за деревьев совсем близко от меня, наверно, в полукилометре, не больше, и начал стремительно приближаться. "Что ж он там, садился, что ли?" - удивленно подумал я, провожая взглядом гигантскую металлическую стрекозу в боевой маскировочной раскраске и абсолютно без каких-либо опознавательных знаков. Стрекочущее чудовище проплыло прямо над моей головой, довольно низко, мне даже показалось, что я чувствую ветер, поднимаемый лопастями пропеллера, и я отчетливо увидел в вертолетном брюхе черный провал открытого люка. Какая-то неведомая сила заставила меня съежиться, поднять плечи и прикрыть голову руками. Выстрелов не последовало. И я мрачно произнес вслух, чтобы стряхнуть наваждение: - Шиза поперла. Я действительно очень устал. Страшно устал. Три года без отпуска. Три года бесконечной погони за инфляцией, за ускользающим благополучием, за тающим здоровьем, за умирающей любовью, за недостижимой в наше дикое время литературной славой... Суета сует, господа. Ноги налились вдруг тяжестью. На лбу выступил пот. А я еще шел всю дорогу в штормовке. Старая привычка - любовь к большим карманам. Может, действительно присесть передохнуть? Эх, сейчас бы холодненького пивка! А в рюкзаке только термос с чаем да фляжка коньяку. А вокруг не ослабевающая даже к вечеру августовская жара... Ну, ладно, вот сейчас дойду до ближайшей деревни и спрошу холодного... нет, пива там, конечно не будет, а вот молочка налить могут. Однако до деревни я не дошел. Слева, у дороги, сразу за очередным поворотом стоял под березами новехонький черный с серебристыми полосками "ниссан-патроль". В общем-то в коллекции безумного транспорта, встреченного мною в этот вечер, он смотрелся уже вполне нормально, но внимание, конечно, привлек. Тем более, что это была моя любимая марка, моя мечта. Я всегда говорил: "Вот будет много денег, куплю себе "ниссан-патроль" - самый лучший из джипов". Теперь я уже не могу вспомнить точно, почему тогда сразу сошел с дороги и очень решительно направился к "самому лучшему из джипов". Может быть, надеялся, что меня подбросят (не глупо ли это?); может, хотел спросить у хозяина холодного пивка (еще глупее); а может, просто решил в очередной раз полюбоваться на свою мечту (совсем глупо). Но так или иначе, я подошел к нему очень близко. Могли в машине сидеть бандиты? Могли. Подумал я об этом? Возможно. Даже скорее всего. Пистолет я переложил из рюкзака в карман штормовки еще в начале пути, а теперь довольно нервно сжимал его рукоятку пальцами. Я подошел к "ниссану" вплотную и первое, что увидел - упаковку пива "Туборг" в багажнике. Упаковка была вскрыта: из двадцати четырех не хватало двух банок и - провалиться мне на этом самом месте!
– пиво было холодным: полиэтилен отчетливо запотел да и на баночках проступили искрящиеся капли. Второе, что я увидел: людей в машине не было. Не было их и вокруг. Никого. Третье, что я увидел: открытая водительская дверца. И наконец, четвертое: в замке зажигания торчали ключи. От вида этих ключей у меня сразу закружилась голова. Я инстинктивно схватился за дверцу, чтобы не упасть и еще раз воровато огляделся. Никого. Тишина. Только кузнечики стрекочут. Из открытого бардачка выглядывала полупустая пачка "Парламента". Я как-то автоматически протянул левую руку и вытащил за длинный двойной фильтр белоснежную сигарету. Внезапно заиграла музыка, как будто радио включалось от этого. Я вздрогнул и уронил сигарету на сиденье. Вытер испарину все той же левой рукой, которой так неловко задел кнопку магнитолы, потому что правой по-прежнему сжимал в кармане "ТТ", поднял сигарету, зажал в губах и прикурил от своей зажигалки. Потом сел под березой и задумался. Собственно, думал я пока лишь об одном: успею ли вытащить баночку холодного "Туборга" до возвращения хозяев... Вот так, наверно, и погибают идиоты. Что может быть нелепее: получить пулю в лоб за банку пива, а перед этим, не исключено, еще и убить кого-то с перепугу все за ту же банку... "Спокойно, Разгонов, спокойно, - сказал я себе.
– Посиди, покури, подумай. Как тебя учил Петрович на тренировках по самбо? Никаких резких телодвижений раньше времени". Я посмотрел на часы. Было без десяти шесть. Сколько уже прошло? Судя по каплям на банках - немного. Судя по ключам в замке - еще меньше. Хотя... Надо бы следы вокруг изучить... Изучишь. Посиди. Сигарета курится десять минут, как любит говорить Майкл. Впрочем, он говорил это давно, когда мы все еще курили "Яву" и "Родопи". Современные сигареты, даже такие длинные, как "Парламент", превращались в пепел гораздо быстрее. Огонек уже дошел до угольной части фильтра и умер. Я выбросил окурок, снял рюкзак и обошел машину кругом. Мой окурок, мой рюкзак и примятая мною трава были единственными видимыми следами возле "ниссана". Впрочем жесткая, августовская, перестоявшая трава, сухие березовые листья, тропинка, протоптанная к шоссе давным-давно - где тут заметишь следы! А бычки, банки и бумажки не все бросают где попало. Так что... Сматываться надо. Но почему? Как почему? Ты в Заячьи Уши шел? Ну, так и иди в Заячьи Уши. Тебя сюда никто не приглашал. А-а, ты все о пиве страдаешь! Клептоман. Думаешь, сигарету все равно уже украл, значит, можно и пива взять - Бог простит. Кстати, пиво надо хватать скорее. Нет, не потому, что сейчас придут. Пусть приходят - у тебя же "ТТ", а потому что оно нагреется в этой жаре, противным станет. Верно? Неверно. Можно до ночи подождать, тогда оно опять остынет. Ну, ладно, хватит!.. Я еще раз посмотрел на часы (немыслимым образом пролетело уже больше двадцати минут) и внезапно понял, что страдаю совсем не о пиве. Понял, почему не могу уйти так просто с этого места. Здесь случилась какая-то беда. На радостях люди не бросают шикарных машин с ключами в замке зажигания. Случилась беда - это факт. И значит, я должен помочь. Замшелая, по нынешним временам, логика рассуждений, но что поделать, так уж я воспитан. Для меня никогда не стоял вопрос: зачем помогать? Интересовало только, кому и как. Сейчас эти два вопроса были особенно актуальны. Я взял еще одну сигарету из бардачка и выключил "Радио-101", отвлекающее меня от размышлений. Солнце начало заметно клониться к западу. У горизонта собирались тучи.

Я просидел больше часа. Никто не приходил. По шоссе за это время проехало несколько "жигулей" (возможно, "москвичей"), один УАЗик и два трактора. Но мне уже было плевать на них. А им, в свою очередь, было глубоко плевать на человека, сидящего возле пустого "ниссана". Ну, хорошо, попробуем рассуждать логически. Вариант номер один. Разборка. Приехали на двух (или больше) машинах, постреляли всех кого надо, включая водителя "ниссана", и уехали. Трупы забрали с собой. В этом случае я сижу и жду милицию. Или друзей убитого. Или тех, кто убивал. Все они будут очень рады меня видеть. Но приехать могут не скоро. Можно успеть слинять. С машиной или без. Но с машиной потом все равно найдут. Сорок пять штук плюс все что с этой машиной связано. Можно обойтись и без "плюса". За такие деньги убивают сразу, не задумываясь. А если отогнать машину поближе к Заячьим Ушам, взять из нее все, что окажется полезным и бросить где-нибудь в другом месте? Но это очень рискованно. Очень... Боже мой, о чем это я?! Я же перебирал варианты. Итак: вариант номер два. Машину угнали ради ценного груза, настолько ценного, что сам "ниссан" рядом с ним - тьфу. Бросили, как обертку от конфеты и умчались на какой-нибудь другой тачке. А-а! Да ведь они умчались на вертолете, том самом, без опознавательных знаков. Впрочем, вертолет и по первому варианту проходит отлично. Да только какое мне дело до этого вертолета? Он бы уже три раза успел вернуться, если бы захотел. Ладно, поехали дальше. Вариант номер три. "Ниссан" - это ловушка, приманка. Для кого? Для меня? Очень остроумно. Значит, крупный зверь, которого ловят, еще не появился. Или уже не появился. Могли его прибить по дороге? Могли. И совсем не те, кто ловит. Да, вариантов тьма. Но, если хорошенько подумать, многие из них отпадают... Кстати, какой там у нас номер? Номер был желтый, то что раньше называли "эспэшный". Возможно, машину взяли в прокате. Это уже вариант номер четыре. И в таком случае ее начнут искать еще позже. И скорее всего искать будет милиция. А случай стандартный, рутинный... В общем куковать мне тут добрую неделю. Так. Какие еще возможности? Больше в голову ничего не приходило. Оставались только варианты из области фантастики: шпионские страсти, инопланетяне, путешествия во времени, материализация желаний по щучьему велению... Я уже перешел на "Голуаз", стыдливо оставив в пачке несколько штучек "Парламента". Во рту пересохло, голова сделалась совершенно квадратной и теперь, когда часы показывали почти восемь, проблема с пивом решилась как-то сама собой. Было уже просто глупо задаваться вопросом, а можно ли. Не то что страха, но и сомнений никаких не осталось. "Ниссан" казался теперь совершенно своим, родным, и все, что в нем находилось, тоже как бы принадлежало мне. Я по-хозяйски открыл обе створки задней двери, которую тоже не заперли на ключ, и выудил из упаковки зеленовато-золотистую баночку "туборга". Пиво, конечно, нагрелось, но было еще ничего, и примерно с половину я выпил, почти не отрываясь, с истинным наслаждением. А потом медленно дососал остальное. И вдруг почувствовал, как спиртное ударило в голову. В общем ничего особенного. Бывает такое состояние организма, когда алкоголь действует очень быстро и сильно. Это, например, состояние крайнего утомления или состояние полной расслабленности. У меня скорее было второе: я медитировал под этой березой, как Будда под священным деревом бо. Бесконечными размышлениями я почти загнал себя в транс. Но вместе с пузырьками пива откуда-то из глубины поднялся вопрос: "Что же теперь делать?" Я тихонечко рыгнул и сам себе сказал вслух: - Пора принимать решение, дурень! Дурень взял еще одну штучку "Парламента", забрался уже совсем внаглую на водительское сиденье и закурил от электрозажигалки. Прошло больше двух часов. Солнце неумолимо падало за горизонт. Погода портилась. Там, на западе собирались тучи, и, наконец, стало немного холодать. В голове так шумело, что в какой-то момент я подумал: "Вот она, ловушка! В баночке-то было не просто пиво, а какая-нибудь дрянь психотропная. Вербуют, сволочи!" И вот когда полезла в голову этакая ерунда, я отмахнулся от нее и сформулировал свой выбор. Я мог: первое - уйти; второе - уехать; третье сидеть и ждать. Первое стало для меня совершенно невозможным (глупо, но я не ушел бы уже ни за какие коврижки); третье - безумно надоело, хотелось кушать и спать. И посему оставалось второе. Я решил поехать в свою деревню. Здесь, возле дороги, у меня даже аппетита не было, хотя голова, безусловно, начала болеть именно от голода. Решение созрело. Оно было окончательным и обжалованию не подлежало, хотя с позиций здравого смысла и не выдерживало никакой критики. Сказать, что я совсем не подумал о последствиях, было бы неправильно. Я подумал. Но как-то странно. Я был совершенно уверен, что милиция сюда не приедет и вообще машину эту искать не будет: ведь ни следов крови, ни дырок от пуль, ни даже вмятин на ней не было - где повод для расследования? Угон? Не похоже, ну, совсем не похоже на угон. В общем можно было утверждать с очень высокой степенью вероятности, что машину эту будут искать бандиты. Почему же я не боялся связываться с ними? А вот это уже отдельный вопрос. Для начала надо разобраться, а кто такие вообще бандиты. Лет пять назад словом "бандит" называли вполне конкретный социальный тип человека - этакого коротко стриженого, небритого, со зверским взглядом мокрушника, отмотавшего половину сознательной жизни на зоне, бегло ботающего по фене и носящего с собой под ватником "Макарова", а за голенищем перо длиной в полторы ладони. Сегодня все у нас переменилось. Сегодня появились бандиты в изысканных костюмах-тройках от Кардена и бандиты с полковничьми погонами, бандиты с удостоверениями ФСБ и с депутатскими мандатами, бандиты, говорящие на пяти языках, имеющие по несколько офисов в Вене и Лос-Анджелесе, появились даже бандиты с министерским портфелем и бандиты... Впрочем, стоп, а то ведь придется и фамилии называть. А я сейчас не об этом, не о бандитах, которые на самом верху. Я сейчас говорю о бандитах, которые повсюду, которых стало едва ли не больше, чем обычных граждан. Попробуйте заняться каким угодно бизнесом, какой угодно коммерческой деятельностью, попробуйте сунуться в торговлю (на рынке или в магазине - неважно), займитесь, пусть даже в частном порядке, куплей-продажей недвижимости, возьмитесь за расследование серьезного дорожно-транспортного происшествия или подайте иск в суд по какому угодно поводу, лишь бы на приличную сумму - и вы со всей неизбежностью вступите в контакт с бандитами. Вынуждены будете вступить. Или придется бросить начатое дело. Потому что бандиты это основа основ современного Российского государства, его костяк, база, единственное структурное звено, сохраняющее жесткость и удерживающее страну от окончательного развала. Бандиты - это коммунисты сегодня. Если скрупулезно посчитать, окажется, что группировок по стране столько же, сколько раньше было райкомов. И обратите внимание, никаких новых эсэнговских границ они не признают, планомерно укрепляя свою власть на местах по всей территории бывшего СССР. Трудно сказать наверняка, есть ли у них Политбюро, может быть, даже и ЦК нет, и это, конечно же, недоработка, которую нужно срочно исправлять, а вот первичные "партийные" организации функционируют отменно, ведут пропагандистскую работу среди населения, особенно с молодежью, и завоевывают с каждым днем все большее доверие. Вот так по жизни назвать своего знакомого бандита парторгом как-то даже оскорбительно. Парторги были людьми официальными и потому все-таки чужими. А с бандитами сегодня советуются как с добрыми наставниками, вызывают, как участковых врачей, и точнее всего будет сравнить их с домашними психоаналитиками в Америке пятидесятых-шестидесятых. В общем были и у меня свои бандиты. Некие друзья Майкла, с которыми он меня познакомил на всякий случай. Случая до сих пор не представлялось, но жизнь постепенно приучала не слишком бояться бандитов и считать общение с ними чем-то абсолютно нормальным. Вот и теперь я был внутренне совершенно готов к встрече с представителями "новой власти". По логике закона и морали я не имел права брать чужое. По логике бандитов все, что плохо лежит - твое. Я в своем решении опирался на какой-то средний вариант - на логику авантюриста: раз за машиной так долго не приходили, значит уже и не придут. "Пора не пора - иду со двора". Детский сад, одним словом. Но в детство я впал не от хорошей жизни, как вы сами понимаете. Просто от отчаяния. Козырей-то у меня не было никаких. Пистолет, деньги, умение драться, умение соображать и даже все знакомые бандиты ничем бы мне не помогли при печальном повороте событий. Но жизнь моя в последнее время стала настолько унылой, что я мог сказать, как тот грузин из анекдота, которому при вступлении в партию объяснили, что от всех радостей привычных надо отказаться, а потом спросили, готов ли он жизнь за партию отдать. "Конэчно, готов, - печально ответил тот грузин. На хрэна мнэ такая жизнь?" Я тоже был готов. Во всяком случае, мне так казалось. Умирать было не страшно. Страшно было вернуться к той жизни, какою я жил последние два года. Вот что толкнуло меня в эту нелепую историю: тоска, отчаяние и чисто писательское любопытство пополам с природной склонностью к авантюризму. А еще - интуиция. Интуиция подсказывала, что я не погибну. В этой истории не погибну. Я смеюсь, если кто-нибудь утверждает, что интуиция помогла ему предвидеть скачок доллара на ММВБ, но когда дело касается жизни и смерти, тут уж, поверьте, интуиция кое-что значит. Итак, решение созрело. Созрело в голове, а вот руки и ноги еще не готовы были слушаться. Я словно вошел в ступор и, положив ладони на баранку, очень внимательно смотрел через стекло на закат. Алый шарик солнца в тот вечер не опускался за кромку земли, как обычно, а зависнув довольно высоко над горизонтом, медленно таял, растворяя в сером однообразии внезапно нахмурившегося неба сначала свой нижний край, потом середину и, наконец, верхнюю уже совсем тонкую светящуюся полоску. Красный цвет равномерно растекался по окоему и все пространство на западе из скучновато-пепельного становилось кремово-розовым. Я по-детски загадал про себя, что вот, как солнце сядет, так я и тронусь в путь, а солнце, точно назло, не садилось, а таяло, как земляничное мороженое в теплом молоке, и я все смотрел и смотрел на это розовое марево, не понимая, какой же момент считать окончательным заходом, и все не решался, ну, никак не решался повернуть ключ в замке зажигания. Березы над головой вдруг зашумели, словно переговариваясь. Поднимался ветер. Я глянул назад и увидел огромную свинцовую тучу, наползающую с северо-востока. Туча мне не понравилась, и я решительно начал обратный отсчет: десять, девять, восемь, семь... два, один, пуск!.. Я рисковал обнаружить, что машина не на ходу, допустим, в ней просто нет топлива (это был бы уже какой-то пятый вариант). И еще я рисковал попросту взлететь на воздух (в случае примитивной ловушки на крупного зверя). Но... движок завелся в одно касание и продолжал работать ровно и практически беззвучно. "С Богом", - сказал я про себя и хлопнул дверцей. В тот же момент заорала сигнализация. То есть это я поначалу так решил, а уже в следующую секунду понял, что звук идет не снаружи, а изнутри и для сигнализации он слишком тихий. На панели мигала незнакомая фиолетовая лампочка. Однако в иномарках бывает много незнакомого, да и звуки они порой издают самые неожиданные. Я как-то ехал в девятьсот сороковой "Вольве", так она при включенном моторе и незакрытой дверце полонез Огиньского начинала играть. В общем я не очень всполошился, просто призадумался, но еще не успел ничего решить, когда после четырех или пяти гудков этого зуммера раздался голос: - Ясень, Ясень, вызывает Тополь. Как слышишь меня? Прием. Я молчал, онемев от страха. Ведь меня, как вора, схватили за руку прямо на месте преступления и сейчас начнут бить. Бить будут серьезно, потому что за дело. Потому что я и в самом деле вор. Голос повторил: - Ясень, я Тополь. Отвечай. Я знаю, что ты в машине. Прием. И тогда (очевидно, я окончательно сошел с ума) помимо воли и разума открылся мой собственный рот, и в эфир полетело следующее: - Тополь, Тополь, говорит Ясень. Как слышишь меня? Прием. - Так-то оно лучше, Ясень. Слушай меня внимательно. Сиди в машине и жди. И никаких телодвижений до следующей связи. Как понял меня? Прием. - Понял тебя отлично. До связи, Тополь. И передатчик затих. "Ну, вот и все, - подумал я.
– Смертный приговор подписан. Теперь можно выпить хоть все двадцать оставшихся банок пива. Или сколько их там? Двадцать одна? А потом коньячком добавить. И даже закусить можно. И выкурить последнюю сигарету. Если успею". Я заглушил мотор и как-то автоматически приоткрыл дверцу, еще не понимая, куда собрался. На панели погас сиреневый огонек передатчика. Ага! Значит, он срабатывает вот так. Я еще раз хлопнул дверью - огонек зажегся. "Я знаю, что ты в машине", - сказал этот Тополь. Прозвучало красиво, но ведь дверь можно было закрыть и снаружи. Или я все равно бы услышал сигнал вызова? А интересно, с открытой дверью он сможет выйти на связь? Впрочем, глупый вопрос: к чему нужна связь, если ее так легко оборвать? Или все это сделано только ради конспирации: переговоры при закрытых дверях. А вообще странный передатчик: я ведь переходил на прием ровным счетом ничего не переключая. Мне вдруг ужасно захотелось снова поговорить с этим Тополем. Страх? Да нет, страх, пожалуй уже прошел, и скорее это опять было просто любопытство авантюриста. Я принялся внимательно изучать передатчик. Кнопок на нем было немного, и после нажатия, кажется, третьей по счету (к чести своей должен заметить, я запомнил, какой именно) передатчик ожил. Сначала захрипел, потом посвистел протяжно и, наконец, уже знакомый голос спросил: - Что случилось, Ясень? Прием. - Да ничего не случилось. Просто хочу узнать, сколько мне тут еще торчать. Жрать охота, да и до дому бы добраться неплохо. Прием. - Жратвы в машине сколько угодно. Пошукай в багажнике, Ясень. А вот насчет до дома добраться - это мы с тобой завтра поговорим. Прием. - Что значит "завтра"? Мне тут что, ночевать что ли? Прием. - А ты понятливый однако. Утром я тебя вызову. Утром. Понял. И упаси тебя Бог до утра куда-нибудь ехать. Или сбежать. Не потому, дружище, что придется искать тебя, время тратить, силы - это бы еще полбеды. А потому, что опасно. Понял? Прием. - А тут сидеть не опасно? Прием. Тополь выдержал паузу. Потом сказал: - Здесь не так опасно. Ты уж меня послушай. А если что, я до утра на связи. Вопросы есть? - Есть вопросы!
– крикнул я, не дождавшись слова "прием". Что-то захрипело и Тополь сказал: - Повтори. Прием. - Тополь, слушай, Тополь, дело в том, - я все еще мялся, - дело в том, Тополь, что я-то совсем не Ясень. Понимаешь, Тополь? Правда, Тополь. Прием. - А вот это ты брешешь, парень! Раз ты сидишь в этой машине, значит ты Ясень. Понял меня хорошо? Конец связи. Я было хотел вызвать его еще раз, но сообразил, что после такой фразы ничего более важного уже не услышу. Я вышел из машины, достал из рюкзака фляжку с коньяком (собственно не с коньяком, а с дешевым греческим бренди "Александр") и сделал глоток на добрую треть стакана. "Ну, вот и все, старина, - сказал я себе.
– Был ты начальником издательского отдела, членом Союза писателей, когда-то совсем давно был спортсменом, потом инженером, потом мелким коммерсантом, мужем и отцом. Да, и сыном. Совсем недавно. А еще - гражданином СССР. Была такая удивительная страна на карте планеты. И жил в ней неплохой в общем-то парень - Мишка Разгонов, молодой специалист, литератор и мастер по самбо. Но все это было. И прошло. А теперь ты - Ясень. Ясень - и все. Понял меня хорошо? Понял отлично. Конец связи. Или конец всему? Но, но, но!.. Мы еще повоюем! Я еще покажу этим тополям и дубам, кто такой Разгонов! Я так просто не сдамся... И я уже был готов сделать второй жадный глоток из своей фляжки, когда от дороги послышался визг тормозов и резкий хлопок закрывшейся дверцы. Я сжал в кармане рукоятку "ТТ" и выглянул из-за машины.

Глава вторая

А ВОТ И ДЕВУШКА!

Сквозь сгущавшиеся сумерки я разглядел яркие задние габариты шестерки, темно-синей или, может быть, черной, заляпанный грязью и потому плохо читаемый частный номер новейшего образца с трехцветным флажком и около машины - две фигуры: женскую, буквально сорвавшуюся с переднего сиденья и быстро двинувшуюся по дороге, и мужскую, вылетевшую из-за руля ей вдогонку. Водитель в два скачка догнал свою спутницу и схватил за локоть. - Ну, вот что, сука, никуда ты не пойдешь!
– закричал, а точнее заревел он несуразно громко и зло. "Шизик, - подумал я.
– Или просто пьяный. Но даже если это муж с женой, все равно есть повод поразвлечься". И, сделав пару шагов в сторону шоссе, я окликнул их: - Эй, на палубе! Они обернулись одновременно, и женщина, воспользовавшись замешательством обидчика, выдернула свой локоть и, очень ловко увернувшись от его второй руки, кинулась ко мне с криком "Помогите!" За те считанные секунды, пока она пересекала разделявшие нас пятнадцать шагов, я успел увидеть, что ей не больше тридцати, что одета она со вкусом и явно по-городскому, что бежит она красиво, как профессиональная спортсменка, даже в такую минуту, что сумочка у нее совсем маленькая, что ее недлинные и очень рыжие волосы уложены в изящную прическу у хорошего парикмахера, что лицо у нее в веснушках, а глаза - голубые даже в вечернем сумраке и что я в нее уже влюбился. Последнее я, конечно, не увидел, а почувствовал, почувствовал сразу, а когда на какое-то мгновение задержал в своей руке ее ладонь, сладостный озноб удивительного, забытого ощущения ожидания счастья - охватил все мое тело, но я не расслабился, нет, а только наоборот осмелел, если не сказать обнаглел. - Быстро в машину!
– скомандовал я ей, кивнув назад, в сторону "ниссана". И она исчезла за моей спиной. А мужик уже шел ко мне, и теперь я вынужден был обратить внимание на него. И очень своевременно. Мужик был лет, наверное, сорока, лысоватый, на голову выше меня и заметно шире в плечах. Из-под коротких рукавов клетчатой рубашки буквально выпирали его тяжелые бицепсы. Да-с, весовая категория не моя. Нет, я, конечно, без боя не сдамся, но нужен ли мне сейчас этот бой. - Ты кто такой?!
– рявкнул громила из "жигулей". - Какая разница?
– ответил я.
– Вали отсюда. И сделал осторожный шаг назад. Я отступал с достоинством, принимая откровенную боевую стойку, даже руку из кармана вынул, а про себя подумал: "Возможно, он просто здоровый от природы. Но вряд ли. Все-таки это руки настоящего спортсмена. Дай Бог, не боксера и не самбиста, но все равно дело может принять серьезный оборот. Пролить кровь за прекрасную незнакомку - это, конечно, красиво, но только в том случае, если выходишь победителем, а если очнешься утром, а вокруг ни прекрасной дамы, ни соперника, ни бумажника с деньгами... А то бывает, и вообще не очнешься..." Все эти мысли промчались у меня в голове примерно с той же скоростью, с какой горнолыжник размышляет, куда ему повернуть перед очередным флажком на трассе гигантского слалома. И вывод был готов через две секунды: рука нырнула обратно в карман. - Да ты кто такой?!
– снова взревел громила, надвигаясь. - Стоять!
– сказал я с холодным бешенством, усилием воли заставляя не дрожать поднятую руку с пистолетом. Все-таки первый раз в жизни целился в живого человека. - Да ты что, офонарел, что ли?
– как-то неправдоподобно тихо спросил мой враг и напряженно замер, по-моему, оценивая расстояние между нами спокойным взглядом профессионала. Когда выхватываешь оружие и не стреляешь в ту же секунду, как учат учебники и инструктора по боевому самбо, ты рискуешь в основном тремя вещами: первое - кто-то может тоже выхватить оружие и выстрелить раньше; второе - оружие могут вырвать и применить против тебя; и третье (специфика нашей замечательной страны) - от тебя удерут, а потом накапают в ментовницу. В данном случае третье исключалось: он не знал меня, а стоящий позади "ниссан" должен был отбить всякую охоту от знакомства. Второе он исключил сам, внимательно просчитав свои и мои возможности. А первое оставалось, строго говоря, под вопросом, но кажется, он все-таки был безоружен. - Вали отсюда, - повторил я почти добродушно.
– Девушка попросила меня о помощи. Этого достаточно. Так что садись в свою тачку и чтобы через десять секунд тебя здесь уже не было. Я начинаю считать. Раз... Он медлил. - Два...
– я держал теперь пистолет обеими руками. - С-сука, - процедил он сквозь зубы, сплюнул, повернулся и не торопясь зашагал к "жигулям". Наверно, он был из тех людей, которые совсем не привыкли убегать. И я подумал: "Ну, ладно, приятель, сейчас мы тебя испытаем". Когда я громко произнес "Девять!", он уже закрыл дверцу, но машина еще стояла. По счету "десять" я выстрелил (в воздух, разумеется). Уж очень было интересно, как он себя поведет. И этот персонаж не обманул моих ожиданий: "жигуль" взревел, очевидно он вдавил педаль в пол на первой передаче, и рванул с места, как "мерседес", причем сильно вильнув вправо (то ли занесло, то ли он специально вывернул руль из соображений безопасности). Я громко и радостно расхохотался, уронил "ТТ" обратно в карман и лишь тогда оглянулся. Спасенная мною красавица стояла совсем близко и смотрела на меня в упор, но в глазах ее была вовсе не благодарность и обожание, а растерянность, недоверие, страх и еще что-то странное, чего я не мог назвать, но понимал: именно это чувство для нее сейчас главное. Упрек? Разочарование? Обида? Бессильное отчаяние? Ей было плохо, и я брякнул первое, что пришло на ум: - Не бойся, дурашка, я тебя не обижу. Ноль эмоций. Точнее, эмоции все те же - ноль изменений. - Пистолет-то газовый, - соврал я.
– С этим парнем все в порядке. Этот новый заход тоже не дал эффекта. Она лишь нервно втянула носом воздух, и я счел нужным прокомментировать: - Ветер не в нашу сторону. Но она, кажется, даже не поняла, к чему я это сказал, и еще раз шмыгнула носом. Она плакала. - Господи, да что с тобой?!
– я вдруг словно проснулся. И тут она, покачнувшись, сделала два неверных шага, упала мне на грудь и заревела в голос. - Вот-те на! Девочка моя, я что-то не так сделал? Может, надо было ему помогать? Или вам обоим? Я бы сказал, обеим. - Нет-нет, извини меня, все нормально, я просто очень перепсиховала, просто испугалась очень, у тебя сигареты есть, дай закурить, а еще бы лучше сейчас выпить, холодно очень, холодновато, устала я как собака, ты-то здесь чего делаешь, на ночь глядя, грибы что ли собираешь, тачка у тебя крутая, спасибо, спасибо, что "Голуаз", я люблю "Голуаз", особенно синие, а выпить дашь, коньяку бы сейчас неплохо... Вот так она и говорила: без пауз, без интонаций, тихо, неуверенно, словно заученный текст на незнакомом языке. А я смотрел на ее лицо, на мокрые голубые глаза, на бледные щеки, где веснушки перемешались со следами размазанной туши, на дрожащие губы и таял от нахлынувшей нежности. Я вдруг вспомнил, кого она мне напоминает. Майку Глумову из "Малыша" Стругацких, Майку Глумову с иллюстраций Рубинштейна в питерском издании семьдесят пятого года. А потом я вспомнил, кто еще напоминал мне мою любимую Майку знаменитая фигуристка Лозова, имя которой гремело лет пятнадцать назад. Лозова... Чистякова... Боже! Ну, вот я и вспомнил о Маше Чистяковой. К чему это сейчас? Скоро уже тринадцать лет, как ее нет на этом свете... - Тебя зовут-то как? - Татьяна. - Ну, слава Богу, не Маша, - сказал я какую-то глупость и добавил, представляясь: - Михаил Разгонов, известный писатель. - Правда, что ли?
– спросила она, словно и впрямь знала такого писателя. - Могу показать членский билет. - Не надо. Мы стояли на узкой тропинке очень близко друг к другу и курили. Стало уже совсем темно, и только огонек сигареты при каждой затяжке выхватывал из мрака ее чумазые щеки и крохотные капельки, застывшие на ресницах. - Пошли, - сказал я, - чего тут стоять? Я же коньяка обещал. "Ниссан" уютно светился изнутри маленькими внутрисалонными лампочками и мне вдруг пришло в голову, что прежде чем доставать свою походную фляжку, следует, как выразился этот Тополь, "пошукать в багажнике". Почему-то я решил, что там и коньяк будет. И, можете удивляться, но я не ошибся. Коньяк я увидел почти сразу, едва открыл большую створку задней двери и смахнул с верхней коробки в сторону бесчисленные пакетики с орешками, сушеными фруктами, конфетами и печеньем. Я увидел коробку коньяка "Хэннеси". Запечатанную коробку. Сомнений не было. Это я возил в коробке из-под компьютера картошку или в коробке из-под голландского бренди Андрюшкины шмотки. А в этой машине коробок "из-под" явно не держали. Здесь было все без дураков: раз коробка "Хэннеси" - значит, шесть бутылок роскошного французского коньяка. Я вынул одну. - О!
– сказала Татьяна.
– Красиво жить не запретишь. - К сожалению, - сообщил я, срывая черное колечко плотной фольги и аккуратно вынимая пробку, - традиционных для этого напитка фужеров в форме тюльпана я с собой не захватил - есть только пластиковые стаканчики. - Сойдет, - улыбнулась Татьяна. Улыбнулась впервые за вечер. А улыбка у нее была чудесная, какая-то по-детски чистая и беззаботная. И опять накатило. Все тот же ностальгически сладкий и горький одновременно поток ассоциаций: Майка... Лозова... Чистякова... белый лед арены... белые костюмы... белый снег на замерзшей реке... белый дом... белые цветы на могиле... "белый, белый день"... - Выпьем!
– сказал я решительно, отгоняя наваждение. - Со свиданьицем!
– предложила она. - Со свиданьицем, - согласился я. Коньяк был мягким и изысканно ароматным, однако я выпил свои сто граммов единым махом. Удивительно, но Татьяна сделала то же самое, хотя я налил нам поровну, и не закашлялась, не поперхнулась, а облизнув губы соблазнительным язычком, сказала: - Класс! Мы помолчали, смакуя оставшийся во рту тонкий привкус. Потом она спросила: - Тачку на гонорар, что ли, купил? - Издеваешься? На гонорар от последнего романа едва можно было купить видеодвойку. Теперь мало кому платят так, как раньше. Да и тачка-то не моя, - поспешил я добавить зачем-то.
– Конторская. Видишь, номер какой? - В номерах я ничего не понимаю. А ты, значит, водитель, а не писатель, разочарованно протянула она. - Нет, - сказал я, - особо ценный сотрудник, которому доверяют такую машину. - Вот как.
– Не очень-то она мне верила.
– И чем же ты занимаешься? - А вот это, дорогая моя Танюшка, коммерческая тайна. - Понятно. Ну, а едешь-то ты куда? - Хороший вопрос. Я бы сказал, законный. На него не ответить трудно. Но можно я отвечу вопросом на вопрос? Ты куда-нибудь торопишься? - Теперь уже нет. - Что значит "теперь"? - Н-ну, во всяком случае, до утра мне спешить некуда. - Аналогично. Я тоже утром жду именно здесь одного человека. - Женщину?
– спросила она быстро. - А это имеет значение? - Может быть, - Татьяна загадочно улыбнулась. - В таком случае отвечаю как на духу: я жду мужчину и сексуального влечения к нему не испытываю. А больше я ничего о себе не скажу. Давай поиграем в "Последнее танго в Париже". - Уже не получается: мы назвали друг другу свои имена. - Но ты не назвала фамилию. - А ну ее к черту, мою фамилию!
– с сердцем сказала она.
– Не получается "Последнее танго", тем более, что я читала твой роман, твою "Подземную империю". - Ого! Ну, и как? - Нормально. - "Нормально"!
– передразнил я.
– Да это гениальная вещь! Роман века. - Нахал ты, Разгонов, ужасный нахал. Пожалуй, даже хам. А эти непристойные намеки с "Последним танго"! Во что ты здесь собираешься играть? - Узнаешь, - произнес я многозначительно.
– Ты все узнаешь. Но давай сначала покончим с некоторыми формальностями. - С какими еще формальностями? - Ну, как же, откровенность за откровенность. Я признался, что не жду завтра утром женщину, а ты расскажи, кто был этот человек в "жигулях". - Господи, да никто! Почти случайный попутчик. Знакомый знакомых, который согласился меня подвезти... Оказался полнейшей свиньей. - И это все? - Все. Очень кушать хочется. - Золотые слова, Танечка! Я уже битых три часа хочу жрать, как сто китайцев.

Сначала мы решили сделать костер. Нет, не потому, что холодно, а потому что темно, и вообще для романтики. Казалось как-то пошло ужинать летним вечером, сидя в машине, да еще когда ужин праздничный - с коньяком и шампанским. Шампанское в багажнике тоже нашлось, и естественно, французское. А еще там нашлись офигительные австрийские лоточки из фольги со встроенным подогревом. Я о таких раньше только слышал от приезжающих из-за границы, но в последнее время, поговаривали, что их завозят и в наши супермаркеты. И было в этих лоточках на выбор несколько ресторанных блюд. Мы с Татьяной остановились на лангете с грибами. Из багажника "ниссана" сыпалось все, как из рога изобилия: ветчина, осетрина, соленые огурчики, маринованные оливки, свежие помидоры, бананы, киви, какие-то соки, крекер, шоколадные конфеты и еще черт знает что. - Ты каждый день так ужинаешь?
– поинтересовалась Таня. - Нет, - ответил я как можно серьезнее.
– Обычно я ужинаю в ресторане. Просто сегодня день такой странный получился. Потом мы обнаружили почти на дне багажника складной столик и четыре складных стульчика. И уже окончательно войдя в роль, я пробурчал: - Забыли тент положить, мерзавцы! - Обойдемся, - сказала Татьяна. - А если дождь? - Продолжим праздник в машине. "Да, кто-то явно собирался на пикник", - думал я, рассеянно осматривая еще не вынутые из "ниссана" припасы, и наткнулся взглядом на красноречиво промасленную тряпку, под которой угадывались очертания АКС или чего-то вроде. Ужасно захотелось развернуть его, но при Татьяне это было бы полным безумием. - Накрывай на стол, - сказал я ей тихо, и в этот момент новая мысль обожгла меня, как прикосновение оголенного провода: "Ну, я-то завтра собрался умирать, а причем здесь Таня?! Имею ли я право пудрить ей мозги? Ведь автомат в тряпочке - это уже не игрушки. Я должен рассказать ей правду. Но тогда... Тогда не будет романтического ужина, прекрасного вечера, не будет любви, и едва послышавшиеся звуки танго, последнего парижского танго, растворяться в тишине или в пронзительном вое сирены... Вот именно! (Это была еще одна мысль примчавшаяся вдогонку.) Ты можешь рассказывать всю правду о себе, но не о Тополе. Тебе что, разрешили болтать кому попало о хозяевах "ниссана"? Да, может, тут в каждом шурупе жучки установлены. Ясень, у тебя нет выбора. Ты уже работаешь на Тополя, кем бы он ни был. И с этой девчонкой ты будешь молчать о работе. И вам будет хорошо вдвоем, а наутро ты попросишь ее уйти, ничего не объясняя. Она поймет, ты же видишь, какая она - она обязательно поймет. А еще ты должен сообщить Тополю, что ты не один. Хотя бы потому, что ты не знаешь, в котором часу наступит его утро". - Миш, у тебя есть ножик, помидоры порезать? Ее вопрос словно разбудил меня, и в задумчивости я чуть было не брякнул, как Деточкин в "Берегись автомобиля": "А черт его знает, что там есть". - Ножик...
– протянул я, собираясь с мыслями. В "ниссане" я бы искал его глупо и долго. Поэтому шагнул к своему рюкзаку и извлек из кармана любимый складной офицерский нож. - Слушай, - улыбнулась Татьяна, - а зачем ты возишь с собой рюкзак? Я перешел на зловещий шепот и сообщил: - Я - диверсант. В рюкзаке у меня тротил, чтобы взрывать железнодорожные мосты. - А-а, - сказала Татьяна. - Да просто старая привычка автомобилиста. Любая машина может выйти из строя, а при движении пешком, ничего нет лучше рюкзака. - А вот эта машина часто выходит из строя? - Эта? Пока еще ни разу. Потом я пошел поискать дров для костра. И мне повезло. Совсем неподалеку кто-то спилил березу, а увез не все - бревнышки помельче остались аккуратно сложенной кучкой. Как раз то, что мне надо. Вряд ли это были дрова все для того же пикника, но я уже ничему не удивлялся. Если бы даже бревна были поколоты, а рядом стоял мангал, лежали бы шампуры и коробок спичек с приколотой к нему запиской: "Вам, дорогой Михаил Григорьевич", я бы и это воспринял как должное. Ведь когда идут такие навороты, становишься вдруг отрешенным и царственно спокойным. Кажется, это называется запредельное торможение. С запредельным царственным спокойствием я надрал с бревен бересты, рассовал ее по карманам, а поленьев взял столько, сколько мог унести. И пошел к машине. - Все почти готово, - поведала мне Татьяна.
– Пойду позвоню по телефону. - Что?! А-а... Валяй. Только далеко не отходи. Темнотища. Мало ли что... - Далеко не пойду. Хворосту только пособираю. А то ты принес какие-то столбы. Как их разжигать-то? - Эх, женщины! Ничего вы в кострах не понимаете. От хвороста один треск, а эти гореть долго будут. Ну, давай скорее... И она скрылась за березами. Нужно ли объяснять, куда я ринулся в ту же секунду? - Тополь, Тополь! Вызывает Ясень! Прием. - Говори, Ясень. Прием. - Тополь, я здесь не один. Если она подойдет, я мгновенно прерву связь. Ты понял? Просто я хотел... - Ясень, ты идиот? Почему сразу не сказал? Кто она? Прием. - Я не знаю, кто она. Зовут Таня. Она проезжала мимо, ей надо было помочь. Вот я... - Дальше что?! Прием. - Ничего. Она побудет со мной до утра. Прием. - Ясень, ты действительно придурок. Ты понимаешь, что ты должен избавиться от нее? Прием. - Что?!! Да пошел ты!.. - Кретин! Я же сказал, не убрать, а избавиться! Ты должен сделать так, чтобы она ушла. Ты понял меня? Прием. - Она уйдет, - сказал я спокойно.
– Но только утром. И без предупреждения вырубил передатчик, хотя Татьяна еще бродила где-то между березами. Просто он мне надоел, этот Тополь. Ишь, распыхтелся! Может, я его разбудил. А может, он просто скучает там один на своем ночном дежурстве, и ему, конечно, завидно, что я тут девочку наклеил. Ладно, ладно... Я включил магнитолу по-прежнему настроенную на "Радио-101", и в "ниссан" стремительно ворвался полный экспрессии голос неполнозубой звезды Ардис: - Ain't nobody's business! Слова весьма соответствовали моменту: "Это никого не касается!" Действительно, никого. Весело! Я закурил и стал качать в такт руками, головой, потом начал притопывать ногами. Подошла Татьяна с охапкой хвороста. - Любишь Ардис?
– спросил я ее. - Ничего.
– Она бросила хворост прямо под колесо, словно собиралась подпалить машину. - Неполнозубая, - сказал я, - а как поет! Татьяна улыбнулась. - У нее просто строение челюсти такое. А неполнозубая - это я. - Почему? - Зуб сломался, а вылечить некогда. - В пьяной драке?
– поинтересовался я. - Не-а, за завтраком в осетрине хрящик попался. - А-а... Ну-ка покажи!
– Я включил фары и вышел из машины.
– Иди сюда. И она встала в свете этих ниссановских прожекторов, как актриса в лучах рампы, и лихо откинула со лба челку, и улыбнулась нарочито широко. Такой я ее еще не видел: рыжее полыхание волос над голубым блеском глаз, нежной россыпью веснушек, розовой влажностью губ и белоснежным сиянием зубов. И одного зуба - четвертого вверху справа - действительно не хватало. Но это не портило ее - это было как-то удивительно мило и трогательно, как у ребенка. Я бросил сигарету, сделал шаг к ней и приблизил свое лицо... Дальше все получилось само собой, честное слово, я этого не планировал. Наши губы оказались слишком уж рядом. Я порывисто обнял ее и жадно захватил своим ртом ее розово-жемчужное великолепие. Она не противилась, нет, она ответила. Губами, языком, маленькими нежными ладонями, всем телом, прильнувшим ко мне. И мир исчез. Сладкий оранжевый туман плыл сквозь меня и вокруг, окутывал, обволакивал мягким теплом и ароматной шелестящей тишиной... Когда я последний раз так целовался? Со Светланой на острове Валаам, когда все было впервые, и закачались сосны, и огромное красное светило опрокинулось в озеро? Или с Белкой десять лет назад в продувном московском дворе, где посреди холодной черноты мартовского вечера мы были отдельно от всего и всех, и под двумя сомкнувшимися капюшонами наступил жаркий май и мы летели куда-то вперед и вверх, к теплу и свету... Но, кажется, теперь было еще прекрасней. Крикнула вдалеке ночная птица, и мы очнулись. - Подожди, - шепнула Татьяна.
– Давай поедим, наконец, а? - Пора, - согласился я.
– Только очень быстро разведу костер. Наступило минутное отрезвление. Я вспомнил внезапно, где я, с кем, почему здесь оказался и что ждет меня завтра. Все это был полнейший дурдом. Я забрался в чужую машину, нахамил какому-то важному бандиту и собирался провести ночь с абсолютно незнакомой, загадочной женщиной. Вот уж действительно "Последнее танго в лесу под Степуриным". (Михаил Разгонов по мотивам одноименного фильма Бернардо Бертолуччи). Мое танго вполне могло стать последним. Да и ее тоже. Кому же из нас суждено умереть наутро? В лучших традициях правдивого российского кино последних лет - умереть придется всем, в том числе, и нашим убийцам. Ах, как легко катились эти мрачные мысли, словно барашки по теплой глади моря, так легко, что я им совсем не верил. В глубине души я чувствовал, что мы оба останемся живы. Поэтому в глубине души царил праздник. И на столе разворачивался праздник. Я даже согласился выпить шампанского, которого вообще не пью. Но это все-таки французское и вдвоем с такой женщиной! Шампанское было божественным. Татьяна была в восторге. Закуски были сказочно хороши. Про коньяк я вам уже рассказывал, а про остальное рассказывать просто лень. Поверьте, все было очень вкусно. И веселые тосты были. Совершенно дурацкие, отвлекающие от серьезных мыслей. Но после третьей мы загрустили. Оба, одновременно, как это случается у влюбленных. Татьяна в третий пластиковый стаканчик шампанского добавила коньяку, а я в третий пластиковый стаканчик коньяка шампанского добавлять уже не стал. Может, поэтому мы загрустили. Возникла пауза, обычно предназначаемая для вдумчивого пережевывания пищи. Но я это сделал настолько вдумчиво, что в итоге прервал паузу следующей фразой: - А знаешь, кого ты мне напомнила? - Кого?
– спросила она с интересом. - Майку Глумову. Помнишь, кто такая Майка Глумова у Стругацких? - Я даже помню, кто такая Майя Тойвовна Глумова. - Не надо о грустном. До Майи Тойвовны тебе еще далеко. Ты похожа именно на Майку из "Малыша". Ты в каком издании его читала? - В "текстовском", ну, в этом, двенадцатитомнике. - Не объясняй. Я там работал, в "Тексте"... Господи! Неужели я такой старый? Ведь люди, читающие Стругацких по полному собранию - это уже другое поколение. - Брось, Мишка, просто я слишком поздно увлеклась фантастикой. - Стругацкие - это не совсем фантастика. Ну, ладно, вернемся к Майке. Знаешь, кто еще напоминал мне ее? Татьяна Лозова. Была такая фигуристка, помнишь? Ты и на нее похожа. Правда. Таня сделала неловкое движение и опрокинула стаканчик, потом ладонью смахнула со стола пролившееся вино и, задумчиво вытирая одну руку о другую, тихо произнесла: - Это очень хорошо, что я еще похожа на Татьяну Лозову. - Что значит "еще"? - Ну, старая облезлая кошка, а все еще похожа на девочку-фигуристку. - Перестань. Какие твои годы! - Для спорта?
– быстро спросила она. - А при чем тут спорт?
– не понял я. И мы оба помолчали. - Слушай, - прервал я эту новую паузу, - хочешь, расскажу тебе одну историю? Только давай сначала выпьем. - Давай. Мы хлопнули еще по грамульке, и я начал.

История о влюбленном мальчике

Жил-был мальчик. Учился в институте на инженера, занимался самбо и боксом, играл на гитаре, писал стихи, песни, даже рассказы писал. Любил друзей, очень любил кино и фигурное катание. А к девочкам относился странно. Влюблялся в них и смотрел издалека. Поэтому ему было все равно, на кого смотреть: на актрис в кино, на однокурсниц в институте, на спортсменок по телевизору или на случайных попутчиц в транспорте. И вот однажды он влюбился. По телевизору. Но всерьез. В девочку-фигуристку на четыре года младше него. В девочку - мастера спорта международного класса. В девочку, у которой были родители, тренер, партнер, подружки и миллионы поклонников. В общем, у нее было все. У нее была слава. А у мальчика не было ничего. Только мечты о ней. И они даже встретиться не могли. Так он думал, по крайней мере. Ему было не привыкать к этому, и поначалу он сам не понял, что произошло. Смотрел на нее по телевизору, ходил на все ее выступления в Москве, учился наукам, сдавал сессии, тренировался, ездил на соревнования, получал новые разряды, и писал, и пел под гитару свои стихи. Про нее и не про нее. Но с каждым днем все больше и больше про нее... Прошло три года. Он был уже не мальчик. Назовем его теперь юношей. А она, безусловно, стала девушкой. Но все оставалось по-прежнему. Кроме одного. За три года юноша успел заметить, что ей на соревнованиях сопутствует удача именно тогда, когда ему везет на экзаменах и зачетах. И наоборот. Мистика? Конечно, мистика. Хочешь, верь, а хочешь нет, но пока она с партнером блистала на всех аренах мира, он был отличником. А как только юноша обрастал "хвостами", у нашей звездочки начинались срывы и провалы. Потом все выравнивалось: у него так-сяк, и у нее так-сяк. И вот у юноши наступил серьезный кризис. Он не хотел больше учиться в техническом вузе. Он хотел только писать, петь песни, снимать кино... И это на последнем-то курсе! Он завалил экзамен по спецпредмету - небывалое дело вообще, а на их факультете особенно. И в те же дни его любимая проиграла подряд два крупных турнира. Собственно, это представлялось началом конца ее спортивной карьеры. Скоро они поменяются местами, понял он. Закат его научной карьеры, начавшийся раньше восхода, станет очень своевременным поворотом в жизни, собственно, даже трамплином в творчество. А ее закат обернется просто обломом, по существу, крушением всего ее мира. Теперь у него будет все. Будет. За ним - будущее. А у нее - ничего. Только прошлое. В неполных восемнадцать лет. Ведь придет день, когда ее перестанут показывать по телевизору. В сущности это будет ужасно для них обоих. И тогда он понял: пора. Он понял, что любит ее, любит по-настоящему, и только он может теперь помочь ей, только он сделает ее снова счастливой... Дело было за малым. Требовалось познакомиться. А вот этого он как раз и не умел. Ведь на самом деле мальчик, то есть юноша, уже почти год носился с этой идеей. Называл план знакомства Планом с большой буквы. Продумывал до мелочей место, время, свой внешний вид, первые слова, которые он скажет, подойдя к ней... И несколько раз ему представлялась наиреальнейшая возможность осуществить План, но в каждом случае он оказывался не готов. Скорее всего потому, что никакой это был не план. Планы ведь пишутся для того, чтобы их выполнять (или перевыполнять, как было принято в те годы), а у него была все та же привычная хрупкая мечта, вечно улетающая химера, в самОй недостижимости которой и таилось для него счастье, иногда дико будоражившее, иногда мучительно грустное, но счастье... Впрочем, подобные самокопания (очень свойственные, кстати нашему герою) - это все уже от Фрейда и от лукавого. Это он потом себя успокаивал, утешал и обманывал всей этой лабудой, а тогда подступил момент действительно переломный, когда он устал от бесплодных мечтаний, когда он опротивел сам себе и молодая кровь ударила в голову грубым и сильным плотским желанием, и была отчаянная решимость, и он подкараулил ее в очередной раз. Не на улице, и даже не в институте физкультуры... Господи! Он будет помнить всю свою жизнь тот вечер в Лужниках, когда он совершил невозможное. Он проник за кулисы Дворца спорта. Зачем? Это была разминка, говорил он себе. Он проник за кулисы - а ведь входы туда охранялись натуральными гэбэшниками в штатском!
– после международного турнира фигуристов, на котором его любимая, была, конечно же, просто зрителем, но она там была. И пройдя в служебные помещения, он оказался в двух метрах от нее, и она стояла совсем одна... Вот прекрасный повод заговорить! Но он тоже просто стоял и курил, и поглядывал на нее, и делал вид, что оказался здесь случайно, и млел от счастья, и дрожал от страха, и не подошел к ней, не сказал ни слова, и она, конечно, ничего не поняла, может, даже не запомнила его, и у него потом была куча аргументов и куча причин, которыми он оправдывал свой поступок, точнее отсутствие поступка. Она ушла в итоге с какой-то компанией, и он ушел, ощущая муку, переходящую в облегчение. А через два дня узнал. Из "Советского спорта". О том, что она погибла. В автокатастрофе. В тот самый вечер. И тогда он сразу поехал к ней домой. Он давно уже знал ее адрес. Он вообще знал про нее все. После расследования, проведенного им с этой безумной любовной целью, он бы, наверно, мог работать в частном сыскном агентстве. Только зачем теперь все это? Он постоял некоторое время на заснеженном берегу Москвы-реки, где стоял уже не раз и не два, глядя на ее дом, обычный высокий панельный дом, облицованный белой плиткой, потом вошел, поднялся на седьмой этаж и позвонил в квартиру. Дверь открыл ее отец. - Простите, - сказал юноша и потупил глаза. - Ты к ней?
– спросил отец. - Да, - сказал юноша. - Проходи. Отец провел его на кухню, достал из холодильника бутылку водки и налил юноше полный стакан. Потом налил себе. - Ты давно ее знал?
– спросил отец. - Очень давно. Я любил ее. - Выпьем, - сказал отец. И они выпили. - Как она погибла?
– спросил юноша, помолчав. - Ее повез домой какой-то пьяный матрос. И они врезались в грузовик с солдатами. - Бред, - поежился юноша.
– Почему матрос? Почему с солдатами? У нас что, семнадцатый год? Отец ответил очень коротко. Он согласился: - Бред. Потом были похороны. В тот день с утра и до поздней ночи падал снег. Падал и падал. Уже позднее юноше казалось, что там, на похоронах, не было никого - только он, она и этот безумный снег, от которого все вокруг становилось белым. Как у Арсения Тарковского: "...белый, белый день..." А на самом деле народу там было - прорва: ребята из сборной СССР в своих красных олимпийских куртках с капюшонами, заваленные снегом, похожие на ватагу сошедших с ума и ошибшихся адресом санта-клаусов; большая группа солидных угрюмых военных, по запорошенным шинелям которых невозможно было определить не только их звания, но и род войск; наконец, какая-то немыслимая толпа черно-белых молчаливых фигур, протекавшая мимо, колыхавшаяся, таявшая...

И он вдруг понял раз и навсегда, что нет на свете ничего страшнее, чем слабость, нерешительность и глупость. Ведь слабый, нерешительный и глупый, он стал убийцею. Он знал наверняка, что это так, но никому ни слова. Он не хотел, чтобы его разубеждали из жалости... Прошло тринадцать лет.

Он по-прежнему жив и по-прежнему считает себя убийцей. И, наверное, все так же, по-мальчишечьи беззаветно любит ее. Любит сильнее, чем живых. Ведь мертвые вне конкуренции.

В пачке, лежавшей на столике, не оказалось больше сигарет, и я поднялся, чтобы взять новую. Потом вспомнил, что в бардачке еще оставался "Парламент", и принес его, включив по дороге радио. В умирающем костре потрескивали поленья, ветер в березах зашумел сильнее, из облаков показался мутный, непроспавшийся глаз зеленоватой луны. Татьяна сидела, поставив локти на столик и уперев лоб в ладони. Я опять не понимал, что с ней. - Будет дождь, - начал я с нейтральной темы. Она даже не шевельнулась. - Извини, что я рассказал такую грустную историю. - Да что ты, - сказала она, не поднимая головы.
– За что извиняться? Просто я не понимаю, как ты жил с этим тринадцать лет. Кошмар.
– Она еще помолчала.
– Когда-нибудь я расскажу тебе другую историю про Машку. Только не сейчас, ладно? - Про какую Машку?
– вырвалось у меня. - Про Машку Чистякову. Ты мне, конечно, не поверишь - тут надо все подробно рассказывать - но я-таки скажу. Скажу. Ты не убийца. Постарайся просто поверить мне. Я потом все тебе объясню. Ладно? И как ты жил с этим тринадцать лет?.. Она по-прежнему говорила, не поднимая головы. И я вдруг понял, и чуть не закричал, захлебываясь от непонятной мешанины всех чувств сразу: - Да ты... Откуда?.. Неужели?!.. Да ты же... И она вскинула на меня глаза. - Да, я очень похожа на Татьяну Лозову. Очень похожа. Правда, на Татьяну Лозову тринадцать лет спустя! Паспорт показать? Или тебя устроит только пропуск в ЦСКА восемьдесят второго года? Дурачок ты мой!.. Ну, ладно, хватит. Она резко встала и одним изящным движением сбросила с плеч голубую джинсовую жилетку. А потом медленно, томно изгибаясь и покачивая бедрами в такт тихой музыке, сняла футболку. Я задохнулся от восторга и предвкушения. Она была права. Момент настал. Еще немного, и кто-то из нас сошел бы с ума. Лично я уже поскользнулся на самом краю и начал падать в клокочущую пучину безумия, когда моя восхитительная неполнозубая звезда протянула мне руку скорой сексуальной помощи. Чувствуете, какая лексика? Это у меня уже крыша поехала. Было с чего. Ну, посудите сами: десять дней назад похоронил мать, с утра ушел от жены, сразу вхлопался в жуткую аферу, тут же спас прекрасную незнакомку, влюбился с первого взгляда, а оказалось, что он не первый, а сто двадцать первый, и всколыхнулась в памяти страшная история тринадцатилетней давности, и заныла больная совесть, и это была лишь половина всего, моя половина, потому что у нее тоже было не все в порядке, она тоже кого-то близкого потеряла, я чувствовал это, только не мог и не хотел спрашивать... Вот уж действительно Бертолуччи с Ремарком пополам! Писатель-фантаст и знаменитая фигуристка в чужой бандитской машине черт знает где совершенно случайно за несколько часов до рокового рассвета... О, Боже, как я хотел ее! А она - век воли не видать!
– по-моему, так же страстно, если не еще сильнее хотела меня! Уф. - Обычно, - сказал я, пряча за цинизмом свой неуместный юношеский восторг, - я делаю это своими руками. - В следующий раз, - улыбнулась Татьяна и, обогнув столик, приблизилась ко мне.
– Я тоже люблю это делать своими руками. Она скинула с меня мою дурацкую штормовку, и было слышно, как "ТТ", лежавший в кармане, тяжело стукнулся о землю. И это был последний из звуков реального мира. Дальше началась сказка. Не переставая танцевать, Татьяна совершенно немыслимым образом расстегивала одновременно мою рубашку и свои джинсы. Все остальное расстегнулось и попадало как-то само собой. И на жесткой траве стало мягко. И в остывающем ночном августовском воздухе стало жарко. И березы шумели, и руки блуждали, и луна стыдливо пряталась в тучи, и дрожали тела, и костер потрескивал, и упругая теплая мякоть была податливой и влажной... Господи! Да мы набросились друг на друга, как дети, как неискушенные юные любовники, как зэки, десять лет не знавшие нормального секса. Это было какое-то безумие! Луна уже исчезла, костер уже погас, а березы наверное сгорели или вообще рванули куда-нибудь в космос белыми свечками, как ракеты, и закачалась не только земля - под нами закачалась вселенная... И тогда вспыхнула молния, и где-то вдали громыхнуло, и мы умерли. Татьяна упала мне на грудь с последним мучительным вздохом, а я распластался, размазался, растекся по траве тонким слоем того, что от меня осталось - зыбким мерцающим слоем неописуемого блаженства. (Наверно, у наркоманов бывают такие глюки.) Первые редкие и крупные капли начинающейся грозы воскресили нас. - Быстро все в машину!
– скомандовала Татьяна, и сама решила начать почему-то не с одежды, а с еды. - Ты что, голодная?
– спросил я.
– Шмотки же вымокнут. - А я всегда после этого голодная, - призналась она, жуя на ходу кусок копченого бекона.
– Ты давай пошевеливайся и налей мне чего-нибудь покрепче, а то простужусь сейчас к едрене-фене! Мы едва успели побросать все в машину, когда хлынул настоящий тропический ливень. Даже не все: столик и стулья остались под дождем. Буйные потоки обрушивались на крышу и заливали стекла, словно мы въехали под водопад. После довольно долгой и ужасно смешной возни с раскладыванием сидений, перетаскиванием вещей, перелезанием друг через друга и сервировкой импровизированного стола из коньячной коробки - после всего этого в "ниссане" стало дивно как уютно. Мы открыли вторую бутылку "Хэннеси" и выпили по чуть-чуть. - Что ты лопаешь киви, дурень, - сказала Татьяна.
– Тебе сейчас полагается подкрепляться йогуртом, бананами и орехами. - Слушаюсь, мэм, но я и без орехов уже через десять минут буду крепким орешком, и все что полагается будет у меня как банан безо всяких бананов. - Для писателя с мировым именем так себе каламбурчик, - съязвила Татьяна. - Не с мировым, лапочка - со вселенским. И мы выпили еще по чуть-чуть. Оказалось очень вкусно заедать французский коньяк датским йогуртом. Хотя по классической традиции французский коньяк вообще не закусывают. - Слушай, Мишка, - спросила Татьяна с нарочито похотливой улыбочкой, - а как ты относишься к оральному сексу? - А, примерно, как Гиви к помидорам. Только наоборот. - То есть? Не поняла. - Ну, анекдот: Гиви, ты любишь помидоры? Кушать - нэт, а так - очэн. А я вот кушать - очэн, но так... в походных условиях... - Дурачок! А дождик-то на что? - Правда?..
– теперь уже я похотливо улыбнулся. И мы выскочили под грозу. Хляби небесные разверзлись капитально. Было действительно такое ощущение, будто мы шагнули под душ. В вышине снова громыхнуло. - Сделай музыку погромче, - попросила Таня, - давай перекричим природу. Что она расшумелась? - А если молния в антенну попадет? - Да и черт с ней!
– она уже плясала под тугими струями ливня.
– Как говорили в русской бане, заодно и помоемся! Татьяна танцевала, оглаживая руками свои плечи, грудь, живот, бедра... Магнитола оказалась мощной, и через открытое окошко в ночное небо взмывали громовые раскаты "Miracle" Меркьюри с такой силой, словно Фредди сам сидел у нас в машине. - Танька, ласточка моя! Давай договоримся. Я буду мыть тебя, а ты меня. По-моему, так интереснее. Ты согласна? Она была согласна. И тут началось такое!.. Вы когда-нибудь мыли свою любимую под летним дождем? Нет? Мне тоже раньше не приходилось. Но теперь я знаю, как это здорово. Только молния видела нас, только молния, поминутно выхватывавшая из мрака два мокрых блестящих тела в замысловатых позах. А потом омытые этим фантастическим ливнем, омытые с ног до головы, чистые, как молодая листва, как предрассветные звезды, мы упали на траву, уже совсем не жесткую, а шелковистую и мягкую, как в мае, и сплелись в самой лучшей из поз, в той, которую древние индусы называли "какила" или "крик вороны", если художественно перевести с санскрита (читайте "Кама Сутру"), и я пил жадным ртом дождевую воду из трепещущих складок божественной плоти и чувствовал, как ее прохладные губы и быстрый язык играют потрясающую мелодию на моей флейте, и как мелодия эта, становясь все громче и громче, сливается в единый радостный гимн с шумом дождя, голосом Меркьюри, раскатами грома и сладостной дрожью двух разгоряченных тел... Мир раскололся надвое. В образовавшуюся трещину ворвалось безумно яркое, ультрафиолетовое пламя. Фредди закончил свою песню. И в тот же миг мы оглохли от чудовищного грохота. Когда же все стихло, уши заложило от ватной тишины: мы уже были не способны слышать дождь, а у магнитолы, очевидно, сбилась настройка, и из машины не доносилось ни единого звука. Мы лежали на траве, обессиленные, как после рекордного забега на десять тысяч метров, как после выигранной схватки на татами, как после блестяще откатанной произвольной программы... Впрочем, нет, фигуристы на льду, кажется не лежат, даже будучи в полном восторге. Зато вот фигуристки с большим удовольствием валяются на мокрой траве, я бы сказал, со вкусом валяются: рыжие локоны прилипли к лицу, лапки - во все стороны, глаза закрыты и блаженная улыбка от уха до уха. Я встал и торжественно прогнусавил: - На лед приглашаются: Татьяна Лозова - Сергей Ковальчук. Татьяна хитро приоткрыла один глаз и сказала: - Ща выходим. Потом спросила: - У тебя полотенце есть? Я ничего ей не ответил, но полотенце в "ниссане", конечно, нашлось, абсолютно новое, и с ним два комплекта свежего белья - мужского и женского. Собственно, если бы там нашелся еще и фен для просушки ее рыжей шевелюры, я бы ничуть не удивился. Чему уж там удивляться! В этой машине, если хорошенько поискать можно было найти, я думаю, и набор точильного инструмента, и корм для щенков буль-терьера, и пару аквариумов с рыбками из Карибского моря, и мешок фосфатных удобрений, и скрипку работы самого Страдивари, и большую бухту иридиевой проволоки, и даже золотой гроб старика Тутанхамона, умершего совсем молодым... В общем крыша у меня в очередной раз поехала. И поехала весьма далеко. Помню, как мы растерли друг друга досуха большим махровым полотенцем, а потом выпили еще по чуть-чуть и забрались под одеяло... Нет, наверно, все-таки не под одеяло, а под спальный мешок, но было под ним тепло и уютно, как в лучших домах. Однако мы не стали сразу спать. Это я точно помню. Мы слишком сильно любили друг друга, чтобы вот так вот сразу уснуть, оказавшись впервые вдвоем под одним одеялом, то есть спальным мешком... И мы опять придумали что-то совершенно необычное, изобразили какую-то экзотическую позу из "Кама Сутры", а может быть, из "Ветки персика" или "Дао любви" - не помню, но было просто шикарно. Очень здорово было. А потом мы окончательно разгулялись, допили вторую бутылку "Хэннеси", кажется даже третью открыли и вообще раздумали спать. И помнится, я вещал, что больше шести раз за ночь кончить невозможно. Для мужчины. Потому что для женщины и двадцать пять не предел. И пошел подсчет. Азартный, как на хоккейном матче. Все-таки мы оба были спортсмены! Как говорит современная молодежь, прикиньте: самбист и фигуристка, вместе, под одним одеялом, то бишь спальным мешком - это же круто!.. Уже светало, когда, отерев пот со лба, я сказал: - Восьмой. А она возразила: - Все ты врешь, поросенок, это только пятый. А у меня семнадцатый. А я говорил: - Верю. Я тебе верю. Наверно, те три просто были во сне. А когда яркое рыжее солнце, такое же рыжее, как Танюшкины волосы, поднялось над зеленовато-синим туманным горизонтом, и я в очередной раз (шестой, девятый или восемнадцатый - разрази меня гром, если в тот момент я еще был способен считать) доставил ей неземное наслаждение, Татьяна изогнулась, застонала и, заламывая руки, жарким свистящим шепотом выдохнула мне в лицо: - Ах, Сережа!.. Я хорошо помнил, что Сергеем звали ее партнера, но хохмы ради спросил: - А почему это я - Сережа? - А потому, - сказала она.
– Это ты раньше был Мишей. А теперь ты - Сережа. И она показала мне документ типа удостоверения личности, куда фотографию налепили мою, точно мою, а вот имя стояло - Сергей и фамилия какая-то эстрадная, то ли Маликов, то ли Малинин... Но это уж точно было во сне. Такая бредятина. Наверно, я просто заснул гораздо раньше, чем мне казалось. А восходящее солнце? Ну, кто ж не видел восходящего солнца? Точно, братцы, все это мне приснилось.

Глава третья

ТОПОЛЕК МОЙ С КРАСНОЮ КНИЖКОЙ

Я проснулся от жажды. Мне понадобилось секунды две, чтобы вспомнить, где я. Но за эти две секунды я успел подняться, открыть дверцу и выглянуть наружу. Пели птицы. И я подумал, как это было бы красиво - написать: я проснулся от пения птиц. Вот только въедливый читатель тут же поймал бы меня на вранье: в "ниссане" нельзя проснуться от пения птиц. Если все окошки закрыты и включен кондиционер (а мы так и сделали под утро в целях безопасности), там внутри ни черта не слышно - полная звукоизоляция. Итак, если быть пунктуальным, тело мое проснулось от жажды, а душа - от пения птиц. Потому что ведь только выйдя из машины, и глотнув свежего утреннего воздуха и прохладного апельсинового сока, оставшегося с вечера в пакете, я понял, что жизнь прекрасна. А уже в следующую секунду вспомнил, что прекрасная жизнь кончилась. Я вспомнил Тополя с его прибамбасами и наш последний разговор. "Ты должен избавиться от нее". Я должен избавиться от нее. Ха-ха. Сейчас займусь. - Татьяна, я должен избавиться от тебя. Слышишь? - Уммм, - сказала Татьяна, сворачиваясь в клубочек. - Вставай!
– я потряс ее за плечи.
– Пива хочешь? - А шампанского не осталось?
– спросила она не открывая глаз и переваливаясь на другой бок. - Осталось, - сказал я, - но шампанское по утрам пьют только аристократы и дегенераты. - Я вполне сойду за первую категорию, - хвастливо заявила Татьяна и окончательно проснулась.
– Гарсон, кофе в постель. - Вот ты и попалась, аристократка! Гарсон - это официант в кабаке, кофе в постель он принципиально подать не может. И я, кстати, тоже не могу, потому что никакого кофе нет, а вот шампанское - пожалте. Я открыл бутылку, и Татьяна с наслаждением хлебнула из горлышка. - А я предпочту коньяку, - поведал я, точно так же из горла прихлебывая "Хэннеси", - один мой друг-писатель совершенно справедливо утверждал, что по утрам можно пить только "Наполеон". - Мишутка, стоп! А как же ты будешь вести машину? - Наивная девочка, разве ты не знаешь, что похмельный водитель гораздо страшнее пьяного. Наверно, осталась только одна страна в мире, где не разрешают садиться за руль после малых доз алкоголя. И наконец, неужели ты думаешь, что в обозримом будущем мне придется иметь дело с ГАИ? - Не знаю, - сказала Таня и как-то грустно замолчала. Я замолчал еще более грустно. Потом напыжился и сказал: - А вообще, девочка моя, ты сейчас соберешься, оденешься и пойдешь на шоссе ловить машину. Так надо. Я оставлю тебе свой телефон, а ты оставь мне свой. Ладно? - Хрен тебе, - ласково сказала Татьяна. (Она сказала еще ласковее, но я решил пощадить нравственность моих читателей). - Я не могу тебя здесь оставить, - пожаловался я.
– У меня очень важная встреча. - А мне насрать на твою важную встречу, - сказала Татьяна (здесь я уже перестаю щадить нравственность моих читателей), - я люблю тебя и отныне буду любить всегда. И навсегда останусь с тобой вместе. Писатель, ... твою мать! "Хана, - подумал я.
– Вот так мне, пожалуй, еще никто в любви не признавался. А может быть, я все еще сплю?" И тут замигала сиреневая лампочка и загудел этот проклятый сигнал. "О, Боже!" - Татьяна, я сейчас буду разговаривать, так вот: тебя здесь нет. Ты поняла? - Поняла, - ответила Татьяна, хлебнув еще немного шампанского. - Ясень, Ясень, с добрым утром, вызывает Тополь. Конечно, он сказал "прием", но, пересказывая наш исторический диалог, я позволю себе не употреблять это дурацкое слово. Здесь и далее. Поверьте, очень тяжело с похмелья говорить каждый раз "прием" - сблевануть можно. - С добрым утром, Тополь, - вяло откликнулся я. - Как самочувствие, Ясень? - Нормально. Движемся прежним курсом. - Ты один, Ясень? - Почти. Со мной пятеро друзей с женами и двое слуг, но все пьяные в жопу, поэтому мы можем считать наш разговор конфиденциальным. - Идиот! Прекрати паясничать. Пойми, наконец, уже настало утро. Она слышит нас? - Нет, Тополь, она как раз пошла пописать. Татьяна хрюкнула в ладонь, но Тополь, наверное, услышал и сказал: - Брешешь ты все, Ясень. Тебе сейчас, конечно, хорошо, я понимаю. Наверно, принял уже. Но дело начинается серьезное. Пора включиться, Ясень. Иначе ты плохо кончишь. - Кончаю я всегда изумительно хорошо, - самодовольно заявил я, но это была последняя шутка, я уже сам почувствовал, что хватит.
– Слушаю тебя очень внимательно, Тополь. - Ты ...енно внимательно слушаешь!
– Тополь сорвался на матюги, но в эфире что-то отчаянно заверещало, словно некий вселенский цензор вычеркнул из контекста площадную брань.
– Ну, скажи, идиот, что я буду делать с этой твоей девкой?! Я ответил холодно и зло, подчеркнуто разделяя слова: - С этой. Моею. Девкой. Ты, Тополь. Ничего. Делать. Не будешь. Понятно? И он почему-то вдруг сразу успокоился. Помолчал секунды три и начал говорить совсем о другом: - Ты ехал в Заячьи Уши? - Да. - Ну, вот туда и поезжай. - На "ниссане"? - Нет, на лошади. Я буду ждать тебя возле твоего дома. - И сколько вас там? - Ну со мною, естественно, будут пятеро друзей с женами и двое слуг. Все трезвые. - Понятно. А ты знаешь, где мой дом? - Я про тебя все знаю, идиот. И чтобы ты был там через полчаса. В экстренных случаях вызывай. Долгий завтрак и всякие утренние нежности экстренным случаем считать запрещаю. Опоздание без уважительной причины будет строго наказано. Все. Конец связи. - И вот с такими людьми приходится работать, - сообщил я, повернувшись к Татьяне. Она сидела какая-то совершенно потерянная и невидящими глазами смотрела в одну точку. - Кто он?
– спросила она. - А вот этого тебе лучше не знать, - подыскал я эффектный ответ на ее незамысловатый вопрос.
– И вообще, Танюшка, лучше уходи, честное слово, не ввязывайся ты в это дело, не надо. Они еще не знают тебя. Ты сейчас оденешься, поймаешь машину и уедешь отсюда навсегда. А если все будет хорошо (а все еще будет хорошо, Танюшка) я тебе обязательно позвоню. Договорились? Она молча помотала головой. - Уходи, - сказал я и выдал последний аргумент: - Ты можешь погибнуть. - Наплевать. Я не брошу тебя. Я не могу тебя бросить. - Что за детский сад, дурашка? Тебе же тридцать лет. У тебя дети есть? - Неважно. - Неважно? А что же тогда важно? Ты понимаешь, что мне нельзя помочь? Ты мне не сможешь помочь! Понимаешь?! - Смогу, - оборвала она меня с такой уверенностью, что я вздрогнул. Одевайся скорее, чудик. Мы же опоздаем. Мы. Она сказала "мы". Она уже все решила для себя. И было бесполезно уговаривать ее, что-то объяснять, рассказывать чистую правду или наоборот красочно врать, придумывая киношные ужасы про ожидающуюся бандитскую разборку. Она сказала очень просто: мы опоздаем. И это подействовало. Я хлебнул из бутылки еще капельку и чисто ради выпендрежа надел давеча обнаруженные вместе с полотенцем новые трусы. - Люблю после ночи любви надевать свежее белье, - прокомментировал я этот свой поступок. - Можешь и джинсы новые напялить, - буркнула Татьяна. - А что, есть?
– удивился я. - Валялись тут где-то... Да вот же они! Я натянул новые "левиса" аккурат по мне и растерянно спросил: - А мои-то где штаны? - Не знаю, - зевнула Татьяна и невинно предположила: - Может, сгорели вчера в костре? - Здорово мы, стало быть, нахрюкались, - ответил я. В итоге не удалось найти ни одного предмета из моей вчерашней одежды. Но эта странность не показалась мне самой важной, тем более, что пистолет, нож и "набрюшник" с деньгами и документами были на месте. Некогда было думать обо всякой ерунде. И особенно некогда стало, после того, как роясь в багажнике в поисках новых носок и кроссовок, кои там, конечно же, нашлись, я снова наткнулся на давешний зловещий сверток. Внутренний голос подсказал мне: разверни. Это был все-таки "калашников". Укороченный десантный вариант. И к нему два запасных рожка. Я поднял все это хозяйство и переложил на сидение справа от водительского. Татьяна подошла, посмотрела, задумчиво провела тонкими пальчиками по стволу и спросила: - Этот тоже газовый? Вот это девчонка! Я обнял ее, прижал к себе на мгновение и прошептал: - Пять баллов, как говорил один мой старый знакомый. Или у вас принято шесть? Но все равно я сдаюсь. Едем вместе. А когда я завел машину, потихонечку разворачиваясь, вывел ее на шоссе и там остановил, по жигулевской привычке давая движку прогреться, Татьяна, севшая сзади, показала мне на часы. - Сколько минут прошло после его звонка? И я уже не удивился, услышав уверенный и пунктуальный ответ: - Семь. - За двадцать три минуты отсюда и до Ушей... Маловероятно. Но попробовать можно. Все-таки "ниссан-патроль". Я сделал последний глоток, передал бутылку Татьяне, чтобы она ее убрала подальше, и дал по газам. - Давай вернемся когда-нибудь на это же место, - предложил я, ностальгически глядя в зеркальце заднего вида. - Давай, - согласилась Татьяна. Она сидела, посреди груды торопливо сваленного барахла и зевала. - Слушай, а у тебя хороший дом? - У меня очень хороший дом. И двенадцать яблонь. - Яблоки еще не поспели, - проявила она знание фенологических сроков Тверской губернии.
– А на печке у тебя поспать можно? - Можно. Но летом лучше спать на сеновале. - Хорошо. Я лягу спать на сеновале. - Я тоже там лягу. Если только нам дадут поспать. Татьяна промолчала, словно не услышала этой реплики, и снова зевнула. Я гнал машину уже со скоростью сто семьдесят. Быстрее боялся - все-таки дорога была извилистой. Я гнал машину и думал. "Татьяна Лозова. Совершенно случайно встретила на дороге психа, афериста, чокнутого писателя Разгонова, ну, получила от него известную помощь, ну, провела с ним ночь, ну, очевидно, не самую плохую ночь в своей жизни... Однако неужели этого достаточно, чтобы теперь умчаться с ним в неизвестность, навстречу опасной авантюре, навстречу смерти, быть может? Любовь? Возможно, это любовь. Возможно." Я чувствовал, была еще какая-то тайна, была какая-то страшная, зловещая тайна в судьбе этой рыжей девочки Тани Лозовой, и она действительно хотела помочь мне, и действительно могла помочь, а я действительно хотел и, наверное, мог помочь ей. Вот в чем было дело. И мы летели сквозь этот безумный грозовой и солнечный август со скоростью сто семьдесят в неизвестность. Неизвестность встретила нас очень скоро. Она вышла на дорогу, и я вынужден был затормозить, увидев издалека перегородившую мне путь фигуру. Ручку передач я бросил в нейтралку, а скорость упала, думается, почти до пешеходной, когда метрах в пяти от стоящего с широко расставленными ногами человека, я понял, что тормозить-то было как раз и не надо. Дальше все произошло одновременно. Татьяна крикнула: - Газуй! Я включил вторую передачу и вдавил педаль в пол. Человек на дороге выстрелил с двух рук, точно прицелясь в мою инстинктивно наклонившуюся к баранке голову. И в ту же секунду, отбросив тяжелый пистолет-пулемет типа "Кедра", подпрыгнул и "колесом" перекатился по асфальту в кювет, кажется, его ботинки даже чиркнули по капоту рванувшегося вперед "ниссана". Я еще не успел подумать, почему это звук выстрела показался мне очень странным, когда Татьяна, схватив с переднего сидения автомат, переместилась в хвост салона, с невероятным проворством распахнула маленькую створку задней двери и коротко распорядилась: - Пригнись! Я еще успел увидеть, что за нами едет машина, а потом все зеркала ушли из поля моего зрения, потому что на повороте нужно смотреть только вперед, если лежишь мордой на руле, вокруг свистят пули, а помирать еще не хочется. Трескотня стояла оглушительная, кажется, она выпустила в них пол-обоймы. И наконец, выдохнула сладострастно: - Есть! Я приподнял голову и до следующего поворота дороги успел разглядеть их машину, кажется, "Джип Гран Чироки", развернутую поперек шоссе. Преследователи теперь стремительно удалялись от нас. На панели отчаянно пищала фиолетовая лампочка, но в автоматике после всей этой пальбы, видно, что-то разладилось, и голос Тополя все никак не хотел проклюнуться. - Кажется, тебя вызывают, - сказала Татьяна. - Да-да, - откликнулся я рассеянно и нажал кнопку. - Ясень, Ясень! Что случилось?! Прием, - откровенно перепуганный голос Тополя ворвался в стереодинамики "ниссана", и я, внутренне торжествуя, небрежно ответил: - Да, ничего особенного, Тополь, ты же сам все знаешь. Прием. - Идиот!!!
– он буквально взорвался.
– Говори быстрее, от этого зависят жизни людей. "Ага", - подумал я и, встряхнувшись от алкогольно-романтического угара, сообщил: - В меня стрелял человек на дороге. Машина пряталась в кустах. "Джип Гран Чироки". Затем нас преследовали. Таня их подстрелила. Прием. - Кто подстрелил?!
– взревел Тополь. - Моя Таня, - невинным голоском пояснил я.
– Прием. А Таня скорректировала информацию: - Просто "Чироки", Миша, и я всего лишь пробила им передние баллоны. - Слышь, Тополь, это был просто "Чироки", говорит Таня, и она всего-навсего прострелила ему передние колеса. Жертв нет. Прием. - Вас понял. Уроды, - процедил Тополь сквозь зубы.
– На каком километре это было? Прием. Мы с Татьяной переглянулись, и я ответил первым: - На девятнадцатом. Прием. Татьяна кивнула. - Хорошо, - буркнул Тополь, - высылаю команду. В Заячьи Уши можете не торопиться. Я опоздаю. Минут на десять. Конец связи. - Скотина, - проворчал я, и дальше мы ехали молча. На длинном прямом участке дороги я снова вдавил педаль в пол и впервые в жизни узнал, что такое двести двадцать километров в час. Чуваки, это кайф! Кстати, странный спидометр был у этого "патроля". В обычном разметка до ста восьмидесяти (я однажды специально приглядывался), да и сто восемьдесят для такого тяжелого джипа много - мотор начинает перегреваться. Странно. Почему все так странно? А торможение было плавным, зато до нуля. Я остановил машину возле Степуринского сельского кладбища, там, где дорога, уже грунтовая, спускалась в овраг. Склоны его хорошо закрывали от посторонних глаз и прицельного пулеметного огня. Последнее казалось теперь особенно актуальным. - Почему ты остановился?
– спросила Татьяна. - Он подарил мне десять минут. Я хочу потратить их на разговор с тобой. Без пальбы и метания гранат. Можно? - Можно. - Тогда я задам вопрос. Кто ты такая? - Но мы же договорились. У нас "Последнее танго в Париже". - Извини, дорогая, "Танго" давно закончилось. Теперь уже другое кино идет. По-моему, "Бонни и Клайд" или это - "The Real McCoy". Уж очень стрельбы много для "Последнего танго". Так что будь добра, девочка, я повторяю вопрос: ты кто? - Я - Лозова Татьяна Вячеславовна, мастер спорта международного класса по фигурному катанию. - А еще? - Художник-полиграфист, выпускница... - Понятно. А протектор разрисовывать дырками от пуль тебя кто обучал? Заслуженный тренер СССР Виталий Иванович Крайнов или великий график Гюстав Доре? Я хочу знать правду. - Мишук, - Татьяна придвинулась и пощекотала мою щеку рыжими локонами, ты можешь подождать? - До чего? До своей смерти? - Дурачок! До встречи с Тополем. Я задумался и внимательно посмотрел на нее. - А автомат ты можешь мне вернуть? Или наоборот - я должен сдать и свое личное оружие? - Да, Господи, зачем он мне теперь-то!
– она бросила автомат обратно на переднее сиденье и предложила: - Давай покурим. Я закурил, вышел из машины. Потрогал пальцами след от пули на лобовом стекле. След был занятный: небольшая такая выбоина, ну, примерно, какую оставляет осколок гранаты на каменной стене. А я готов был поклясться, что в меня стреляли в упор, и не из "Макарова". Это был действительно "Кедр" или какой-нибудь "Хеклер и Кох" девятого калибра. От таких попаданий на стеклах даже самых серьезных бронемобилей остается сетка трещин. На моем ветровом стекле не было ни единой трещинки. Ни единой. Интуиция, подсознание, шестое чувство подсказывало: возможно, это и есть самое важное из всего, что я узнал про них, и меня уже охватывал мистический ужас (не пора ли вооружиться осиновым колом вместо "Калашникова"?). Однако стекло я трогал рассеянно, машинально как-то, и мысли о его волшебной непробиваемости текли лениво и явно на втором плане. На первом плане выстраивался совсем иной ряд. Татьяна. Любовь. Счастье. Игра. Ложь. Смерть. "Я люблю ее.
– Чушь. Ты просто увлекся. Она просто очень вовремя появилась.
– Но ведь и Татьяна любит меня.
– Татьяна выполняла задание. Чье?
– Да какая разница? Бандитов, ГБ, ЦРУ, Космической разведки Эпсилон Эридана...
– Положим, разница есть. Но я понимаю, что ты хочешь сказать. Правильно. Все это был цирк.
– Не все. Задание могло предусматривать интимную связь со мной или в еще более общем виде - неформальный контакт. А все остальное... Помилуй! Какому шефу контрразведки по зубам сочинить такой сценарий?
– Да, разумеется, она подошла к заданию творчески.
– А почему?
– Н-ну... просто...
– Да потому что она влюбилась в меня! Понял? И за этот творческий подход я люблю ее теперь еще сильнее, теперь, когда я узнал правду, еще сильнее люблю, понял? Понял, скептик хренов?!
– Прекрати истерику. Ты еще не знаешь никакой правды". Действительно, правды я еще не знал. Были пока одни догадки. Я взглянул на Татьяну. Она сидела на жухлой придорожной траве и, дотягивая уже совсем короткий бычок, внимательно изучала свои красиво наманикюренные ногти, очевидно, слегка пострадавшие в ходе стрельбы. - Слушай, и часто ты вот так работаешь? - Как? - Ну, вот как со мной этой ночью. Татьяна посмотрела на меня долгим и пристальным взглядом. - Ты специально говоришь мне гадости? Мне стало стыдно. Действительно, за что? Я просто хотел знать правду. - Я просто хочу знать правду, - сказал я ей. - Ты уверен в этом?
– спросила она. - Да. Потому что я люблю тебя. - Врешь, Разгонов. Ты любишь Машку. А я у тебя так, в качестве дублера. Верно? Ведь мертвые вне конкуренции. Цитирую по памяти. Меня поразило, как точно она определила свою роль. В моем дневнике четырнадцатилетней давности (Боже, когда-то я еще и дневники вел!) была такая запись про Татьяну Лозову. На очередном турнире, куда я пришел любоваться Машей Чистяковой, Маши не оказалось, но выступала Лозова. Она мне тоже нравилась, даже очень нравилась, и в отсутствии Чистяковой я в нее действительно влюбился, от любования ею я получал ничуть не меньше удовольствия, и вот тогда я назвал ее дублером в своем дневнике. Конечно, я не сказал этого Татьяне. Я сказал совсем другое, впрочем, совершенно искренне: - Это жестоко, Таня. Зачем ты так? - Извини, - она поднялась, шагнула ко мне, и мы обняли друг друга. Извини, любимый. Господи! Да как я мог подумать о каком-то шпионском задании! Я целовал ее щеки, глаза, лоб, губы, все еще горячие и солоноватые после стрельбы и нервотрепки. - Ты все узнаешь, Мишик... ты все узнаешь, любимый... ты узнаешь всю правду... ты узнаешь даже больше, чем можешь себе представить, - шептала она, а я тушил ее шепот поцелуями, и наконец мы совсем замолчали, и мир опять закачался, не стало неба, травы и дороги, не стало машины, оружия и бандитов... Только страшно знакомый звук назойливо врывался в наш иллюзорный мир. Сигнал вызова. Тополь. - Десять минут, - сказал я с трудом оторвавшись от Татьяны, - это очень мало. - Да, - согласилась она, и я рванулся к передатчику. - Ясень слушает. Прием. - Я Тополь. Приземлился в полукилометре от Заячьих Ушей. Через двенадцать минут жду вас возле твоего дома. Как понял меня? Прием. - Понял тебя хорошо. Конец связи. Я мог себе позволить не торопиться. Я устал от скорости. По так хорошо знакомому пути я ехал медленно, зато не выбирая направления, нарочито спрямляя все изгибы проселочной дороги. "Ниссану" было все равно: тракторная колея, луг, скошенное поле, лужа или стожок сена - он пер себе как танк, и, конечно, не забуксовал ни разу. Серую крышу своего дома рядом со старой ветлой на краю деревни я, как всегда, увидел издалека. А чуть позже увидел и фигуру Тополя. Наверняка это был он. Больше некому. Фигура помаячила возле дороги и скрылась за кустами жасмина перед моим крыльцом. - Это Тополь?
– спросил я Татьяну. Она молча кивнула. Я попал колесом в лужу, и взлетевшие веером брызги окатили мирно гулявших кур возле дома Петровны. Куры, возмущенно кудахтая и хлопая крыльями, ретировались. Зато появилась Петровна. С тех пор как три четверти деревни скупили московские дачники прошло уже лет пять, и теперь Дарью Петровну, живущую в крайнем доме напротив моего и почти одиноко зимующую в Заячьих Ушах, трудно было чем-то удивить. Заезжали в эту глушь и джипы и лимузины, а Генка Терехов пригнал однажды на совершенно фантастического вида спортивном "мазератти", взятом напрокат. Более того, пару лет назад дядька игнатовской Лариски с другого конца деревни, военный летчик, лично доставил всю их семью на могучем армейском вертолете с двумя винтами. Так что Дарья Петровна вышла теперь не на диковинную машину поглазеть, а просто полюбопытствовать, кто же это приехал. Я уважительно высунулся из окошка и поприветствовал ее: - Здравствуйте, Дарья Петровна, как поживаете? - Спасибо, хорошо. За грибам приехали? Готовь куженьку. Грибов в лесу любоваться. Летось не было столько. (Что в переводе с тверского диалекта означало: "За грибами приехали? Готовь корзину. Грибов много. Больше, чем в прошлом году".) - Грибочков пособираем, - ответил я скорее уже самому себе и подрулил к дому. Тополь сидел на лавочке у крыльца, курил и щурился на солнце. Был он ужасно длинный и на первый взгляд удивительно нескладный, особенно когда сидел, сложившись весь под острыми углами, как кузнечик. Потрепанные высокие армейские башмаки сорок восьмого приблизительно размера, вытертые кожаные брюки, ковбойка с закатанными рукавами, очень смуглая кожа, лицо в морщинах и седоватый ежик на голове - то ли ему лет сорок пять, но можно дать шестьдесят, как Штирлицу, если посмотришь внимательно в усталые и печальные глаза; то ли наоборот - возраст уже пенсионный, а держится молодцом, как настоящий спортсмен "доанаболической" эпохи. Улыбка грустная, но обаятельная, зубы - белоснежные, как у американского политика и в длинных пальцах длинная сигарета "Мор". Кто он? Ковбой? Разведчик? Спортсмен? Путешественник? О! Я понял, какое сравнение будет самым точным. Звездолетчик дальних рейсов, прилетевший в отпуск на Землю. Этакий Леонид Андреевич Горбовский, член Всемирного Совета. Полдень. Двадцать второй век... "Ну, вот ты и допился, приятель: начали оживать потихонечку герои любимой книжки детства, которую ты без всякой задней мысли взял с собой. Сначала Майка, теперь Горбовский... кто следующий? Держись, старина! То-то будет весело, когда изо всех щелей твоего старого дома полезут негуманоиды". И только одно я знал теперь наверняка: они не бандиты. Еще тогда, в дороге, я подумал, что Татьяна Лозова не может работать на бандитов. Детский сад, конечно, наивное стремление выдать желаемое за действительное, но в поисках аргументов я отметил слишком уж странный стиль работы у них с Тополем. Помилуйте, какая мафия станет вот так вести себя с попавшим к ней в лапы придурком, каким бы ценным заложником или носителем информации он не являлся! И, наконец, этот звездолетчик. Ну, нет, ребята, ну, режьте меня, мафиози такими не бывают! Я вышел из машины без оружия, протянул ему руку и представился: - Михаил. - Леонид, - ответил он, вставая. - А я-то думал поначалу, что вы бандиты. - Мы сами так иногда думаем, - улыбнулся Тополь, наклоняясь за своей кожаной дорожной сумкой, огромной, такой же нескладной, как он сам и словно изжеванной бегемотом.
– Пошли в дом. Откроешь дверь, хозяин? А то деревня у тебя больно шумная. Дюже много народу. - Да?
– удивился я.
– А мне казалось, тут очень тихо. Я открыл ему дверь, а сам вернулся к машине. Татьяна стояла, прислонившись к капоту в трогательной растерянности, словно решала, с кем ей теперь держаться рядом: со мной или с Тополем. - Леонид, - спросил я, - а оружие из машины забрать? - У вас тут воры, что ли, кругом? - Да нет, просто меня так учили: никогда не бросать оружие. - Ишь ты! Ну, тогда бери. В общем, это правильно. И, пригнувшись в дверях, он шагнул в полумрак сеней. В доме было прохладно, все-таки август, а не топили уже давно. Мы прошли в комнату, сели вокруг стола. Молча закурили. Татьяна поежилась и первая нарушила тишину: - Печка работает? - Две печки, - поправил я, - обе функционируют. Сейчас организуем. - Погодите, ребята, - вмешался Тополь, то бишь Леонид, - с печками вы без меня разберетесь. Я, конечно, вижу, что вы сейчас гашеные, и даже догадываюсь, почему. Абсолютно не возражаю, если уже через пять минут вы оба отправитесь спать: но прежде, ты не сердись, Верба, я все-таки представлюсь нашему новому другу, а то он, боюсь, не уснет без этого. И давай договоримся: ты воздержишься от комментариев и сейчас, и потом, вплоть до моего возвращения. - Вас понял, Тополь. Прием, - дурашливо козырнула моя славная рыжая Верба. Тополь церемонно поднялся, изобразил легкий поклон, чуть ли не щелкнув каблуками, извлек из кармана брюк красную блестящую ксиву и протянул мне. - Взгляните, сэр. И я взглянул. Тополь еще что-то такое говорил, объяснял что возьмет нашу машину, сгоняет на ней куда-то и к вечеру обязательно вернется, обмолвился о каком-то Кедре и о возможных радиовызовах, что-то персонально выговаривал Татьяне, но я это все слышал вполуха, как если бы голос его звучал за стеклянной стенкой, а по эту сторону невидимой преграды было только одно - красная книжечка в блестящем полиэтилене. Удостоверение генерала-майора ФСБ на имя Горбовского Леонида Андреевича. Наконец, ко мне вернулся дар речи, и я спросил: - Выпить можно? - Можно, - сказал Тополь-Горбовский, - сейчас даже нужно. А вообще, приятель, придется с этим завязывать и как можно скорее. Он достал плоскую фляжку, снял с моей полочки три маленьких граненых стакашки и расплескал по ним рыжеватый напиток. - Не бойся, не самогон, - зачем-то пояснила Татьяна, хотя меня в тот момент устроил бы даже денатурат, - по-моему, Тополь, кроме "Мартеля", ничего с собою не возит. - Он родимый и есть, - подтвердил Тополь.
– За знакомство. Мы выпили. Вместо закуски я сказал: - Значит, меня вербуют. - Не совсем так, Ясень, просто сейчас нет времени рассказывать, а чтобы тебе стало хоть чуточку понятнее... Он замялся, поглядел на Татьяну, и теперь уже она сунула руку в задний кармашек джинсов, доставая оттуда вторую красную книжечку... Вот тут, ребята, я и понял, что пора просыпаться. Ведь документик-то был не на имя Лозовой Татьяны Вячеславовны, зам. директора ЦРУ или Сикрет Интелидженс Сервис (это бы я еще как-нибудь пережил) - документик был (да, да, вы почти правильно догадались!) на имя генерала-лейтенанта ФСБ Малина Сергея Николаевича, а фотография в нем была моя. Вот вам истинный крест, ребята!

Глава четвертая

РАЗГОВОР ПРИ СВЕЧАХ

И снова я проснулся от жажды. Глаза, постепенно привыкая к темноте, различили вверху кривые неструганые жерди кровли, темное окошко, заросшее паутиной, наконец, нависавшие со всех сторон клочья сена. В дальнем углу сеновала шуршали мыши, внизу деловито протопотал прикормленный ежик, сквозь неплотную дверь из сеней пробивался свет. Все было очень знакомо. Все. Даже головная боль. До боли знакомая головная боль - во какой оригинальный литературный штамп! Для начала я решил вспомнить, какой сегодня день, а не справившись с этой проблемой, задался вопросами посложнее: когда мы приехали в Уши, зачем и в каком составе, по какому поводу я надрался, что именно пил и почему лежу здесь совсем один. Оказалось, что не помню я ровным счетом ничего. Не то чтобы я сильно испугался, но сразу вскочил, пытаясь отбросить остатки сна. Сделалось как-то неуютно: уж слишком глубокая амнезия. И хохмы ради я задал себе мысленно вопрос: "Ну, а как зовут тебя, помнишь?" "Разумеется, - лихо начал я и запнулся, потому что имя-то я вспомнил, но оно мне не понравилось, не мое это было имя, но помнил я именно его... Сергей Малин. Малин Сергей Николаевич. Малин..." - повторял я словно в бреду и, кажется, уже вслух, когда в сенях звякнули ведра и раздался громкий голос Белки (то есть, Господи, какой Белки - Татьяны, конечно!): - Сережа, вставай, пожалуйста, Леонид приехал. И тогда словно кто-то дернул за веревочку, белая простыня амнезии упала быстрыми складками вниз, и перед взором моей памяти предстал величественный монумент всех событий, происшедших со мной за последние дни - от смерти матери до знакомства с Горбовским. Монумент оказался тяжеловат, голова моя закружилась и я рухнул навзничь обратно в сено. Что же случилось после знакомства с Горбовским? Здесь не было провала в памяти, но был какой-то туман, неясность какая-то, неуверенность в реальности происходившего. Наверняка я мог сказать лишь одно: увидев свое лицо на гэбэшной ксиве, я, разумеется выпил еще стаканчик "Мартеля", а может быть, и два. А вот потом... Кажется, Горбовский потом уехал, но мы еще успели вынуть из "ниссана" еду и даже что-то убирали в холодильник, кажется, Татьяна сделала замечательную яичницу с ветчиной, зеленым луком и помидорами, нет, с баклажанами, точно с баклажанами, было очень вкусно, и мы снова выпили за мои генеральские погоны, только теперь уже какое-то красное вино (откуда взялось красное вино?), а потом пили кофе, должно быть, опять с коньяком, и страшно хотелось спать, и мы пошли на сеновал, но спать конечно не стали, потому что с этой рыжей бестией, да еще на дурманяще ароматном сеновале спать совершенно невозможно, и было нам опять очень хорошо, и мы окончательно разгулялись и пошли купаться на пруд, и по дороге я показывал Татьяне все местные достопримечательности и предлагал пойти "за грибам", но, кажется, в лес мы так и не пошли, а вернулись домой на сеновал с известной целью, а потом с наслаждением хлебали ледяную окрошку из холодильника, потому что день был жаркий, и больше ничего не хотелось. Интересно, когда и из чего мы делали окрошку, главное, где квасу взяли, разве что вместо него использовали пиво "Туборг"? Кстати, похоже, что именно так и было, потому что как раз после окрошки я и вырубился насовсем... А теперь была ночь. И была Татьяна. И был Тополь. И меня звали Сергеем. Я должен был привыкнуть отзываться на это имя. И очень, очень болела голова. Слева от меня валялась открытая баночка пива и, к счастью, она оказалась не пустой. Мне стало чуточку легче, я спустился по шаткой лестнице и вышел в сени. Татьяна наливала воду в самовар, а Тополь только вошел, поднырнув под притолоку, он даже еще не успел разогнуться и сумку свою чудовищную держал в руке. Тополь смотрел на льющуюся из ковшика в Таниной руке воду с таким пристальным вниманием, словно от этого процесса зависела вся наша дальнейшая судьба. Торжественность момента нарушил соседский кот, неожиданно свесивший с чердака свою большую черную морду и сказавший: - Мр-р-р. - Ух ты, лапочка, - отозвался Тополь, - пойдем я тебе рыбы дам. Он распахнул дверь, и кот, свалившись с чердака тяжелым черным комком, охотно ринулся в комнату. - Устал, как собака, - вздохнул Тополь.
– Танюш, сделай чайку поскорее. Настало время поговорить. Серьезно поговорить. Слышишь, Ясень? - Слышу. Только башка тяжелая. - Выпей таблетку. - Таблетки на меня не действуют. Это была правда. Чего я только не перепробовал в свое время, но действенными оставались для меня только два средства: хороший коньяк или сон в зависимости от ситуации. В остальных случаях мою головную боль излечивало время. Тополь достал ярко-синюю блестящую облатку и протянул мне: - Эти помогают всем. Возьми. Запивать только водой. Таблетка и сама оказалась ярко-синей, а название я, разумеется, не запомнил. Зато эффект от таблетки запомнил навсегда. Не прошло и минуты, как невидимая нежная рука стерла в моей голове даже воспоминание о боли так влажной тряпкой протирают пыльный плафон и свет вспыхивает ярче. Мне показалось, что в комнате и впрямь стало светлее. Нет, мне не показалось. Я поглядел на лампочку под потолком и понял, что горит она ярче обычного. - Знакомая история, - сказал я.
– Сейчас свет погаснет. И свет погас. Естественно, во всем доме, точнее, во всей деревне.. - Это надолго?
– спросил Тополь. - Возможно, на всю ночь, а то и на сутки. Но могут и сразу починить. - Вот и попили чаю из самовара, - грустно констатировал Тополь. - Ерунда, - возразила Татьяна, - я сейчас на газ чайник поставлю, а потом, если хотите, перелью в самовар. У тебя свечи есть, Сергей, или будем лучиной пользоваться? - Ну, до лучины мы еще не скоро дойдем, потому что есть керосиновая лампа. Но и свечи тоже есть. - Давай свечи, - распорядилась Татьяна. Вода на плите закипела быстро. И Тополь принялся колдовать над моим захрюканным треснутым кофейником (заварочный чайник куда-то запропастился), подсыпая в него из нескольких коробочек любовно отмеряемые дозы разных сортов чая. Пять свечей - Татьяна зачем-то зажгла их все - горели на столе тихо и торжественно, создавая в комнате атмосферу таинственного заговора. - Слушай, Тополь, а таблетка - это надолго? - У всех по-разному. Но на пару часов точно хватит. Вообще, смотря какая боль. Такая, как у тебя скорее всего уже и не вернется. А если вернется, так можно и повторить. Только больше двух таблеток в сутки не рекомендуется. - А я как-то четыре слопала, - поведала Татьяна. - Ну, и чего хорошего?
– отозвался Тополь.
– Ты у нас и без того девушка не фригидная. - А что, - удивился я, - влияет на это дело? - Еще как! От передозировки люди становятся сексуально агрессивными, я бы сказал, сексуально неуемными. - Иди ты!
– сказал я и посмотрел на Татьяну. Она игриво показала мне кончик языка и хитро улыбнулась. - Слушайте, - не выдержал я, - у вас вообще секретная служба или бордель? - А вот об этом мы сейчас и поговорим. Тополь разлил по чашкам свой изысканный ароматный напиток и сел к столу. Потрескивали свечи. Дрожали язычки пламени. Колыхались тени на бревенчатых стенах. Пахло дымом, плавленным воском, жасмином, смородиновым листом и еще маракужей, что ли, в общем чем-то экзотическим. Я сделал глоток и почувствовал, что сейчас начну медитировать. - Видишь ли, Разгонов, - проговорил Тополь, закуривая и глядя в стол, - я знаю, что ты не любишь ГБ. - Откуда?
– поинтересовался я, ожидая ответа типа: "А я все про тебя знаю". Но Тополь ответил по-другому: - Из твоего романа. - Да у вас там что, мой роман входит в программу обязательной подготовки сотрудников? - Где у нас?
– спросил он. - На Лубянке, естественно. - А мы не с Лубянки, Разгонов. - Вот как, - не очень-то я ему верил.
– Откуда же? - Мы из двадцать первого главка ФСБ. - Что-то не слыхал про такой. Тополь пристально и с интересом посмотрел на меня. Но от вопроса удержался. - А про него никто и не должен слыхать. Это новое и очень секретное подразделение. Cпециальная служба по контролю за специальными службами. Мы поставлены над ними над всеми, и в штате у нас только старшие офицеры. - Ну и что?
– сказал я.
– В некоторых главках бывшего КГБ, Пятнадцатом, например, тоже служили одни лишь старшие офицеры. Тополь вскинул на меня глаза теперь уже с явным удивлением. - Откуда ты знаешь про Пятнадцатый главк? - Из своего романа, - буркнул я. - В романе этого нет, - не приняв шутку, возразил Тополь. - Ну, нет. А что это за вопрос? Я не понял. Ты предлагаешь мне расколоться? Заложить хорошего знакомого? - Не обязательно. - "Не обязательно"!
– передразнил я.
– В вашей славной госбезопасности сотни тысяч сотрудников. И уж как минимум десять тысяч из них треплются не по делу с друзьями за рюмкой чая. Какая разница, кто из них что сказал? Платить надо больше, как на Западе, тогда все будут молчать. А еще можно на кол сажать, как при Иване Грозном - тоже метод. Или как при Отце народов: сказал лишнее - к стенке! Или куда там? Живьем в печку? - С чего ты завелся?
– не понял Тополь.
– Упреки не по адресу. Я же тебе еще раз объясняю: ты будешь работать не на ГБ и не на военную разведку. - А я этого пока не понял. Весь букет новых спецслужб в нашей стране - это либо бывшая ГБ, либо ГРУ, как бы они там не разваливались от переизбытка демократии. И разубедить меня в этом будет очень непросто. - Я постараюсь, - скромно сказал Тополь. А Татьяна подтвердила решительно: - Он постарается. - Ну, валяйте, - согласился я.
– Буду задавать вопросы. Хорошо? Допустим, вы - двадцать первый главк. Директору ФСБ вы подчиняетесь? - Да нет же! Двадцать первый главк ФСБ - это условное название. Ну, вроде как восьмое чудо света, или там, Четвертый Интернационал. Нет такого главка в структуре сегодняшней ФСБ. Мы пользуемся удостоверениями и вообще всеми правами сотрудников службы безопасности просто для удобства работы в этой стране. В других странах мы пользуемся другими удостоверениями. - Ага. Значит, вы - международная организация. Понятно. Но кому-то же вы подчиняетесь? Совету Объединенной Европы, Интерполу, Международному валютному фонду, Совету безопасности ООН, ну, я не знаю, лично генеральному секретарю, в конце концов! - Эх, Разгонов. Боясь показаться законченным параноиком с манией величия, не стану говорить что мы надо всем этим, скажу мягче - мы в стороне от всех этих организаций, мы - отдельно. Двадцать первый главк - это российское подразделение Международной службы контроля, МСК или службы Икс, как еще мы ее называем по первым буквам английского наименования International Control Service. Служба возникла... - Стоп, стоп, стоп, - прервал я его.
– В общем масонская ложа, иезуитский орден, Союз Девяти и так далее. Все понятно. Наверно, не обошлось и без зеленых человечков. - Обошлось, - спокойно возразил Тополь. - Слава Богу. Но я не поэтому тебя прервал. У меня вопрос, так сказать, о порядке ведения. Если ты рассказываешь мне сказки, то, по-моему, момент не очень подходящий, да к тому же по части сказок я сам специалист. А если все это правда, то, извини, почему я должен ее знать? Меня что, убьют через полчаса, потому что роль свою я уже для вас выполнил? Или мне все-таки предстоит поработать, но никто не спросит, хочу ли я этого? Тополь надолго замолчал. - Слушай, Верба, - произнес он, наконец, - а какой дотошный парень попался! - Писатель, - вздохнула Татьяна. - Ну и что - писатель? Кто у нас не писатель? И он опять замолчал надолго. Я успел выкурить целую сигарету, прежде чем он разродился новой фразой. - Ну так вот, дорогой мой Ясень. Сергей Николаевич Малин - это не твой кагэбэшный псевдоним, как ты изволил давеча выразиться. (И когда я успел так выразиться?) Это на самом деле был такой человек. Утром ты оказался невнимателен и, я бы даже сказал, недогадлив, чем, признаться, удивил меня. Там же не твоя фотография, Разгонов. Вот это да! Вот это промах! Действительно, люди от любви глупеют. Правда, я поглупел не только от любви. Было от чего и совсем задвинуться. Я достал свою красную книжицу и еще раз поглядел на фото. Да нет же, лицо мое, ну, ей Богу! А вот пиджак, галстук... Господи, как же я сразу не заметил? Из-за этого досадного промаха до меня даже не сразу дошло главное, что сказал Тополь, а он меж тем продолжил: - Так вот. Сергея убили. Три дня назад. Но мы хотим, чтобы об этом никто не узнал. Теперь уже я замолчал надолго, переваривая услышанное. - На, выпей, - предложил Тополь, плеснув в стакан коньяка. - Ты же сказал завязывать. - Правильно. Но это алкоголикам следует резко выходить из запоя. А обычным пьяницам из состояния похмелья рекомендуется выползать очень плавно, потихонечку. Я выпил и произнес. Тихо так произнес, ни к кому конкретно не обращаясь: - Стало быть, тень воина. Собственно, это были мысли вслух. Вольная ассоциация. Но Тополь понял. - Ты имеешь ввиду фильм Куросавы? Да, что-то вроде. Ты абсолютный его двойник. Даже наш антрополог подчеркнул, что подобные совпадения встречаются очень редко. - Прелестно, - сказал я.
– Редчайший экземпляр. Уникальный биологический вид - двойникус натуралюс. И кем же мне суждено теперь быть? Кем был ваш Сергей? Императором Японии? Прокуратором Иудеи? Президентом Тасеевской партизанской республики? Или надо брать выше? - Бери выше, Разгонов. - А что это за Тасеевская республика?
– поинтересовалась Татьяна. - Была такая в Красноярском крае в девятнадцатом году. А когда я там лес валил шестьдесят лет спустя, ей как раз юбилей отмечали. И на какой-то пьянке меня избрали почетным президентом. - Ты еще и лес валил в Сибири?
– удивилась Татьяна. - Ах, где я только не был, чего я не изведал, ах, сколько душ я загубил!.. Слушай, Тополь, эта твоя таблетка, она с алкоголем как? - Нормально, - сказал Тополь.
– Очень весело. - Ах ты, зараза! Ну, ладно. Так кто он был все-таки, ваш Сергей? - Выражаясь в уже понятных тебе терминах, Сергей был начальником двадцать первого главка. - Отлично, - сказал я.
– Значит, теперь вы все мои подчиненные. Почему сидите в присутствии начальника?! Встать!! Выходи строиться!!! - Ну, брат, начальником ты станешь, конечно, не сразу. Ясень ведь по первости был диссидентом, потом агентом, потом суперагентом и лишь после этого - шефом спецслужбы. - Нет, - заартачился я, - так не пойдет! Мы так не договаривались. Агент из меня никакой. Я от природы человек добрый, мягкий и очень открытый. Руководить могу. Гуманно и мудро. А шпионом работать - фу, какая гадость! Не мое это дело. - Агентами не рождаются, - серьезно и строго объяснил Тополь.
– Ими становятся. И в нашей конторе умеют сделать суперагента из любого человека. - Ну, тогда ладно, - продолжая дурачиться, согласился я. Я не верил ему. Не верил фантастическим сказкам про восьмое чудо света двадцать первый главк. Но вот история с двойником, кажется, была настоящей. Иначе, как еще объяснить, зачем я им понадобился? И ветровое стекло "ниссана" было вполне реальным, и немыслимые синие таблетки... Ощущалась огромная сила, стоящая за этим нескладным звездолетчиком Тополем и этой шальной фигуристкой Вербой. Оставалось только понять, кто же за ними действительно стоит и чего они на самом деле добиваются. И путь к пониманию был у меня только один - согласие на все их условия, работа с ними. Строго говоря, у меня вообще не было выбора. Я слишком серьезно вхлопался в эту историю. Татьяну я уже просто любил, по-настоящему любил, не вру. А Тополь, честно говоря, был мне искренне симпатичен. С образом гэбэшного офицера (а я знавал одного при личном контакте) он у меня никак не монтировался. Уж скорее вспоминался придуманный мною накануне Центральный комитет Бандитской Партии Бывшего Советского Союза. Может, их пресловутая служба контроля и была на самом деле международной мафией, но если генеральным секретарем ЦК у них Тополь, а одним из членов Политбюро Татьяна, я готов вступить в эту мафию-партию даже рядовым бойцом. А еще каким-то краешком сознания я понимал: бежать невозможно. Я уже слишком много знаю, и если побегу, они будут стрелять. Люди они, конечно, замечательные, может быть, потом даже всплакнут, но огонь откроют на поражение, обязательно откроют. Потому что инструкция. И потому что привычка - вторая натура. И все-таки я оставался с ними не за страх, а за совесть, точнее за любовь. За любовь и за любопытство. Свечи уже догорали. Я закурил последнюю в пачке сигарету и спросил: - Так что я должен делать, ребята? - Молодчага, Ясень! Мне нравится твой вопрос. Отвечаю: завтра у нас день отдыха и общей подготовки, а вот послезавтра - ответственная операция по захвату убийцы Ясеня. - Ясеня? - Да, твоего двойника. - И вы так быстро узнали, кто его убил? - Мы умеем работать, приятель, - ответил Тополь по-киношному лихо. Потом сам улыбнулся этой хвастливой фразе и добавил: - Если, честно, нам повезло. Но подробности расследования - как-нибудь в другой раз, тем более, что оно еще не закончено. Мы ведь, как водится, знаем пока только исполнителя. Его необходимо взять, и взять довольно хитро, чтобы использовать не как "языка", а как наживку на более крупную рыбу. В общем, все, что надо, я объясню тебе завтра в деталях, а если успеем, расскажу и многое другое, как говорится, из области лирики. Понятно? - Понятно. А этот исполнитель, кто он? - Профессиональный киллер высшего класса по кличке Золтан. Возраст - сорок два. Вес - около восьмидесяти. Мастер спорта по боксу. Семь лет службы в спецназе ГРУ. Афган, Карабах, Босния. Сорок шесть заказных убийств за три последних года. Ни одной судимости. Связи на уровне кабинета министров. Покровительство двух сильнейших бандитских группировок. Счет в швейцарском банке. Личная охрана. В общем еще один Карлос. Санчес Карлос Рамирес Ильич. Слыхал про такого? Сидит сейчас во Франции. - Слыхал. - Еще вопросы есть? - Почему вы не посадили этого Золтана раньше, если так много о нем знаете. - Потому что не всех надо сразу сажать. И не всех можно. К тому же Золтан последние годы работал все время за границей. Ему приписывают только четыре убийства в России. Это - пятое. Но причастность к тем четырем доказать не удалось. Не думай, что все так просто. - А я и не думаю. Ладно, объясни мне теперь мою роль в операции захвата. - Пожалуйста, но только вкратце. Подробности - тоже завтра. Ты должен показать ему свое лицо и сделать выстрел из газового пистолета. Убивать нельзя - требуется только напугать. По нашим расчетам, он будет полностью выбит из колеи появлением перед ним собственноручно уничтоженного три дня назад суперагента Ясеня. По имеющимся у нас неофициальным данным Золтан склонен к мистицизму и панически боится всякой нечисти: вурдалаков, привидений, зомби. А как профессионал, он отлично помнит, что размозжил тебе голову весьма основательно. Поэтому, сам понимаешь, все козыри будут в твоих руках. Ну а подстраховку мы берем на себя. - Где это будет происходить? - На его даче, в Завидово. - Рядом с Ельциным? - Не совсем. Но Завидово то самое. - Понятно. Отсюда недалеко. - Вот именно. Поэтому и завтрашний день мы проведем в здешних краях - на нашей базе под Тверью. Потренируемся. Я бы с удовольствием в твоей деревне остался. Красиво тут. И люди все такие приветливые, лишних вопросов не задают. Но от греха лучше уедем. Кстати, кроме Дарьи Петровны, видел тебя кто-нибудь? - Никто. В эти выходные удивительным образом ни один из москвичей не приехал - как сговорились все. А постоянные жители - сам видел сколько их тут - к общению мало предрасположены. - Это точно. Но утром из дома все-таки не вылезай. Запомни: ты сегодня же, еще с утра, отсюда уехал на "ниссане", а остались мы, твои друзья. Это очень важно, Михаил. Ты понял? - Понял, но меня как-то больше волнует завтрашняя операция. Что, Татьяна тоже будет участвовать в захвате? - Нет, но она хочет там быть вместе с нами. Это ее право. - Она большой человек в вашей конторе? - О, да, - сказал Тополь, - высшая категория причастности. - Не понял. По званию она кто? - По званию-то она, полковник, с менее серьезным документом просто работать будет тяжело. Но дело не в этом. Ты ведь уже должен понять, Разгонов, что в службе ИКС чины и звания - не главное. У нас другая система ценностей. У нас есть категории причастности. И те, кто принадлежит к высшей категории, не подчиняются друг другу, среди нас всякое подчинение просто бессмысленно. Впрочем, извини, тут надо все по порядку. - Нет, нет, и так нормально, Тополь, я, кажется, уже начинаю въезжать. - Ты все поймешь, Ясень. Просто, по-моему, нельзя сразу. Для тебя слишком многое поменялось за один день. Правда, Разгонов? Правда, Ясень? Правда, Сергей? - Правда, - сказал я.
– На сегодня хватит. - И я про то же, - Тополь встал.
– Танюшка, сделаешь чего-нибудь пожрать перед сном, а? - Слушаюсь, Андреич, только чуть попозже, ладно? - Ладно, и кстати, можешь теперь говорить этому типу все, что тебе заблагорассудится. - А можно этот тип задаст последний на сегодняшний день вопрос? - Можно. Какой? - Ты действительно Горбовский? - Нет. Я действительно Леонид Андреевич и я действительно люблю Стругацких, а Горбовский я по матери. Когда пришло время выбирать себе гэбэшный псевдоним, я назвал именно эту фамилию. А изначально, по отцу, я Вайсберг. Кстати, ты часом не антисемит? - А что, похож? - Да ну вас к черту!
– возмутилась Татьяна.
– Разгонов, пойдем воздухом подышим. - Пойдем. Мы вышли на улицу. Там было удивительно здорово. Небо в звездах. Роса на траве. Трели ночных птиц. - Татьяна, скажи мне, это все правда, то что он рассказал? - Правда, Мишка. - Но это же совершенно невероятно! - Да, Мишка, мне тоже было очень трудно поверить. Но ты постарайся. У тебя получится. Ты же фантаст. - Бред, Танюшка, это какой-то бред. И ты считаешь, я должен на вас работать? - Ты ничего не должен, дурачок! Просто я очень хочу, чтобы ты был с нами. И Тополь тоже хочет. Ты нам нужен. И не только потому, что ты двойник Сергея. Пойми, нас очень, очень мало. Но мы многое можем, когда мы вместе. Очень многое. Понимаешь, от нас зависит весь мир, все люди в мире зависят от нас, понимаешь? - Ни черта я не понимаю, ни черта! Кто вы такие, в конце концов? Можешь ты объяснить мне это просто, в двух словах? Тополь вот не смог. Или не захотел. - В двух словах?
– задумалась Татьяна.
– Нет, в двух не получится. Я попробую объяснить тебе словами Сергея, но их будет больше, чем два. Ладно? Так вот, нашим миром реально управляют алчность и злоба, то есть деньги и секретные службы. Деньги принадлежат по большей части людям нечестным и малообразованным, а в спецслужбах работают беспринципные, озверевшие и зачастую тупые. Меж тем жизнь на планете теплится благодаря совсем другой и очень небольшой части человечества: поэтам, целителям, философам, мастерам, проповедникам, самоотверженным героям, у которых нет ни денег, ни власти. Так вот Сергей всегда мечтал соединить несоединимое. И он решил создать спецслужбу из поэтов и честных людей. Все, конечно, смеялись. А он ее создал. Так и возник двадцать первый главк. Все. Если коротко. - Ты это серьезно? - Абсолютно серьезно. - Да вы же просто шизики! Я всегда догадывался, что этой страной управляют сумасшедшие. Но чтобы такие!.. - Наверно, - спокойно согласилась Татьяна.
– Наверно, мы психи. Правда, у нас десятки тысяч отборных бойцов по всему миру, тысячи специалистов-ученых и самая современная техника на вооружении. И президенты великих держав с нами советуются, прежде чем что-нибудь серьезное предпринять. А в остальном, по большому счету, мы и вправду шизики... - Хватит, Танюшка, правда, хватит, - взмолился я, чувствуя, как в голове снова зарождается боль.
– Тополь был прав, на сегодня достаточно. Мы оба сели на лавочку под стеной дома, молча закурили и стали смотреть на звезды.