Но для Джини, чей вкус к красотам природы (если она вообще таковым обладала) никто никогда не пробуждал и не воспитывал, вид старой и верной Мэй Хэтли, встретившей их у дверей в своем чистом воскресном коричневом платье и свежевыглаженном голубом переднике, был милее самых разнообразных пейзажей. Восторг преданной старой служанки при виде Джини был столь же велик, и она поспешила ее уверить, что «и за хозяином, и за скотиной она приглядывала самым лучшим образом». Она увлекла Джини в сторону от гостей к подсобным помещениям, так как ей не терпелось, чтобы хозяйка поскорей похвалила ее за прекрасный уход за коровами. Джини с присущей ей душевной простотой была очень рада увидеть вновь своих питомиц, а любимица нашей героини Гованс и другие животные, услышав ее знакомое «ну-ну, моя милая, ну-ну, моя хорошая», повернули к ней в знак приветствия свои широкие невозмутимые морды и, когда Джини погладила их, выказали ей свое удовольствие разными уловками, знакомыми лишь тем, кто изучал привычки этих молочных кормилиц.

– Даже скотина рада тебя видеть, – сказала Мэй. – Оно и понятно, потому что, кроме добра, от тебя никто ничего не видывал. А мне, знать, придется теперь величать тебя миссис, потому что ты побывала в самом Лондоне и видела герцога, и короля, и прочих всяких важных господ. А вот какое имя после миссис надо сказать – я уж и ума не приложу, – прибавила хитро старушка, – а только знаю, что Динс ты недолго еще пробудешь.

– Зови меня просто Джини, Мэй, и тогда ты никогда не ошибешься.

В коровнике, который они осматривали, была одна корова, на которую Джини глядела до тех пор, пока слезы не хлынули у нее из глаз. Мэй, с сочувствием следившая за Джини, сказала вполголоса:

– Хозяин тоже эту скотину от прочих отличает и добрее к ней, чем к другим, а особливо когда рассердится на кого. Что уж тут говорить! Родительское сердце – вещь совсем особая! Досталось же ему из-за этой бедной девчонки. По-моему, он за нее и молится-то больше, чем за тебя. Оно и понятно, чего ему просить у Бога для тебя, кроме его благословения? Да ты его и без молитв стоишь. А вот как мы сюда еще только перебрались, я спала вон в том зале и знаю, что он и вовсе ночью не ложился, а все ходил да ходил кругом да повторял так жалостливо: «Эффи! Эффи! Бедное, заблудшее, ослепленное создание!» И опять: «Эффи! Эффи!» Коли бы эта отбившаяся овечка вернулась снова в лоно Господне, я бы и диву не далась: ведь уж как он за нее молился! Ох, ежели бы и впрямь эта блудная дочь вернулась к нам, хозяин не пожалел бы по такому случаю заколоть самого жирного тельца; правда, телок нашей Броки на убой будет гож только через три недели.

И не умея, как и все ей подобные, долго задерживаться на одном предмете, она снова погрузилась в обсуждение всяких домашних дел и больше не возвращалась к этой грустной и волнующей теме.

Осмотрев подсобные помещения и молочную, Джини выразила свое полное удовлетворение тем, как велось хозяйство в ее отсутствие, и присоединилась к остальному обществу, которое осматривало дом внутри, но Дэвида и Батлера там уже не было, так как они отправились на церковный совет, чтобы встретиться с представителями пресвитерианской общины и подготовиться вместе с ними к предстоящей завтра процедуре.

Внутреннее убранство дома отвечало его наружному виду: там было чисто и уютно. Он был выстроен и обставлен по приказу герцога, предполагавшего сделать из него нечто вроде загородного дома для одного из своих любимых приближенных, который, однако, недавно умер, не успев им воспользоваться: вся меблировка дома была со вкусом подобрана и находилась в прекрасном состоянии.

Но в спальне Джини стоял сундук, возбудивший сильное любопытство миссис Даттон, которая уверяла, что надпись на нем: «Для мисс Джини Динс, Охингауэр, приход Ноктарлити» – сделана рукой миссис Сэмбл, экономки самой герцогини. Из запечатанного пакета, на котором был тот же адрес, Мэй Хетли достала ключ; прикрепленный к нему ярлык гласил, что содержимое сундука было «знаком памяти Джини Динс от ее друзей, герцогини Аргайл и юных леди». Когда сундук поспешно открыли (в чем читатель, наверно, не сомневается), в нем оказалась одежда, какую носили женщины того класса, к которому принадлежала Джини, но самого лучшего качества; почти на каждом предмете было указано имя дарившего, словно для того, чтобы Джини поняла, что за этим кроется не беглый интерес, а искреннее участие к ней всех членов этого благородного семейства. Перечисление названий этих разнообразных предметов явилось бы попыткой, к которой до сих пор не прибегали ни поэты, ни писатели, не говоря уж о том, что старинные наименования всех ротонд, мантилий, чепцов с завязками и тому подобных туалетов ничего не объяснили бы даже современным портнихам. Однако я вручу подробный перечень содержимого сундука моему доброму другу, мисс Марте Баксбоди, которая пообещала снабдить меня подробным справочником и глоссарием на тот случай, если читатели заинтересуются этим вопросом. А пока достаточно лишь сказать, что подношение это, приличествуя высокому званию даривших, подходило к положению той, которой оно предназначалось; что все было красиво и удобно и что никакая мелочь из гардероба молодой особы того класса, к какому принадлежала Джини, нареченная невеста уважаемого священника, не была забыта.

Присутствующие с восхищением рассматривали и обсуждали эти подарки, а пораженная Мэй объявила, что «этакой тьмы красивой одежды небось и у самой королевы не найдется»; последнее замечание вызвало некоторую зависть у северной коровницы, и это недружелюбное, но довольно-таки естественное чувство проявилось в различных критических высказываниях по поводу рассматриваемых предметов. Чувство это выразилось в более резкой форме, когда на дне сундука было обнаружено платье из белого шелка, очень просто сшитое, но тем не менее из белого шелка, да еще французского к тому же, с указанием, что это подарок от герцога Аргайла своей спутнице в путешествии и что платье это она должна надеть в тот день, когда примет другую фамилию.

Миссис Даттон не могла более сдержаться и прошептала на ухо мистеру Арчибалду, что это довольно-таки выгодно быть шотландкой.

– Можно было бы повесить всех моих сестер, а их у меня целых полдюжины, и, наверно, никто не потрудился бы послать мне по этому случаю хоть носовой платок.

– Как и вы не потрудились бы хоть сколько-нибудь, чтобы спасти их, миссис Долли, – сухо ответил Арчибалд. – Но как странно, что еще не слышно колокола, – прибавил он, глядя на свои часы.

– Черт побери, мистер Арчибалд, – сказал капитан Нокдандер. – Неушели вы полагаете, они посмеют ударить в колокол, прешде чем я готов отправиться в церковь? Да я бы заставил звонаря сошрать колокольную веревку, коли бы он отвашился на такую вольность. Но раз вы так шелаете слышать колокол, я сейчас покажусь им, и он загудит.

И действительно, как только они вышли из дома и капитанская шляпа с золотыми галунами блеснула, словно яркая вечерняя звезда над краем росистой возвышенности, из старой, замшелой башни послышался гул колокола (ибо это был скорее гул, чем звон), и все время, пока они приближались к церкви, язык не переставая грохотал по его надтреснутым стенкам, а Дункан увещевал своих спутников не спешить, потому что «вся эта забава без меня все равно не начнется».

И он был прав, так как грохот колокола перешел в заключительный нетерпеливый перебор, лишь когда они поднимались по церковным ступенькам, а «отзвенел» он, то есть прекратил свои немузыкальные призывы, только при входе всего общества в маленькую церковь, где все во главе с Дунканом разместились на герцогском месте. Дэвида Динса с ними не было, так как он уже занял свое место среди старейшин.