В дальнейшем Юфимия Динс неизменно подтверждала свои первые показания; а также подтвердила, что найденное в ее сундуке письмо послужило ей указанием отправиться к повитухе.

В письме говорилось следующее:

Милая Эффи!

Мне удалось послать тебе это письмо с женщиной, которая сумеет помочь тебе, когда настанет твой час; я хотел бы найти для тебя нечто лучшее, но в моем теперешнем положении это невозможно, и я вынужден доверить тебя ей. Будем надеяться на лучшее, хотя сейчас дела мои плохи. Но мысль свободна – и я все еще надеюсь, что я и Руки на все штуки как-нибудь надуем палачей и Страшный суд. Моя маленькая пуританка рассердится на такие слова; но лишь бы мне удалось уцелеть, чтобы быть опорой тебе и отцом твоему ребенку, – а тогда ты еще успеешь побранить меня. Смотри не открывайся никому. Моя жизнь в руках этой старой ведьмы, будь она проклята! Она коварна и опасна, но зато очень опытна и имеет причины не выдавать меня. Прощай, моя Лилия; не клони головку из-за меня. Еще неделя – и я буду твоим или меня вовсе не будет на свете.

Далее следовала приписка:

Если меня все-таки повесят, я ни в чем так не буду раскаиваться перед смертью, как в том зле, какое причинил моей Лилии.

Эффи не захотела сказать, от кого она получила это письмо, но теперь уже было ясно, что от Робертсона и, судя по числу, написано в то время, когда он и Эндрю Уилсон (прозванный Руки на все штуки) замышляли первую, неудавшуюся попытку бегства, описанную в начале нашей повести.

После показаний свидетелей обвинения дошла очередь до свидетелей защиты. Первых свидетелей спросили о нравственности подсудимой. Все отозвались о ней с похвалою, особенно добрая миссис Сэдлтри, которая со слезами на глазах сказала, что не могла бы питать к собственной дочери большего доверия и большей привязанности, чем к Эффи Динс. Речь доброй женщины понравилась всем, кроме ее мужа, который шепотом сказал Дамбидайксу:

– Нет, не умеет ваш Новит выбирать свидетелей! К чему было вызывать женщину? Что она может? Только хныкать и докучать суду глупой болтовней. Вызвал бы лучше меня. Уж я бы сумел выступить так, что никто не смог бы ее и пальцем тронуть!

– Так за чем же дело стало? – спросил лэрд. – Я сейчас подзову Новита.

– Э, нет! – сказал Сэдлтри. – Так эти дела не делаются. Это будут самовольные показания, а они не годятся. Нет, Новиту надо было вызвать меня debito tempore note 61 . – И, с важностью утерев рот шелковым платком, он вновь принял позу глубокомысленного слушателя.

Тут мистер Фэрброзер объявил, что «приступает к допросу главного свидетеля, от показаний которого в большой мере зависит исход дела. Что представляет собой подсудимая, мы уже слышали от нескольких свидетелей. Все, что можно сказать о ней вообще, уже было сказано с большим чувством и даже со слезами и, несомненно, расположило к ней присутствующих. Теперь необходимо представить более определенные доказательства ее невиновности, и их мы сейчас услышим из уст той, которой она в свое время сообщила о своем положении, – из уст ее лучшего друга и старшей сестры. Пристав, введите свидетельницу Джини Динс, дочь Дэвида Динса, фермера из Сент-Леонарда».

При этих словах бедная подсудимая встрепенулась и привстала, глядя в ту сторону, откуда должна была появиться ее сестра. Когда свидетельница медленно приблизилась к судейскому столу вслед за приставом, Эффи вся преобразилась; забыв свое смущение, вся засветившись надеждой и восторгом, она рванулась к сестре, с мольбой протянула руки, обратила к ней полные слез глаза и воскликнула голосом, потрясшим сердца всех присутствующих:

– О, Джини, Джини, спаси меня, спаси!

Старый Динс, верный своему суровому решению, еще дальше отодвинулся в свой угол, отгороженный скамьей; так что Джини, робко взглянув на то место, где она оставила отца, вначале не увидела его. Он пересел по другую сторону от Дамбидайкса, крепко стиснул его руку и шепнул:

– Ах, лэрд, вот оно – самое страшное! .. Как перенести это? В голове мутится… Помилуй мя, господи, яко твое есть царствие, и сила, и слава во веки веков…

Сотворив про себя молитву, он пересел на прежнее место, точно ему невыносимо было долго оставаться в одном положении.

Между тем Джини подошла к столу и, повинуясь порыву чувства, протянула сестре руку, Эффи схватила ее обеими руками, прижала к губам, осыпала поцелуями и облила слезами восторга, точно верующий католик при виде святой заступницы, посланной ему с небес. Джини, закрыв другой рукой лицо, горько рыдала. Зрелище это могло тронуть и каменное сердце. В публике многие плакали; и даже судья не сразу сумел побороть волнение и предложить свидетельнице успокоиться, а подсудимой – прекратить изъявления чувств, весьма естественных, но в данной обстановке неуместных.

Наступило время для торжественной клятвы говорить «правду, только правду и всю правду, как перед господом в день Страшного суда». Слова эти почти всегда оказывают действие даже на самых бесчувственных и вселяют невольный страх в самых правдивых. Джини, воспитанную в благоговении перед именем бога, это торжественное обращение к нему и к его суду заставило отбросить все помыслы, кроме тех, с которыми она с чистой совестью могла призвать его в свидетели. Тихо и благоговейно, но внятно повторила она слова присяги вслед за судьей, ибо в Шотландии именно он, облеченный в суде высшей властью, приводит свидетелей к присяге.

Произнеся текст присяги, судья добавил сочувственным, но вместе с тем наставительным тоном несколько подобающих случаю слов.

– Свидетельница, – сказал он, – вы предстаете перед судом при тяжких обстоятельствах, которые не могут не вызывать к вам сочувствия. Однако мой долг велит мне сказать, что истина, каковы бы ни были ее последствия, истина – вот ваш долг перед судом вашего отечества и перед господом, чье имя вы только что призвали. Отвечайте на вопросы этого джентльмена (он указал на защитника) обдуманно и не спеша. Но помните, что за каждое ваше слово вы несете ответ на земле и за гробом.