Злорадно улыбаясь, она твердила эти страшные слова, словно бес, одержимый местью.

– Так что же ты не вздернешь его, не вздернешь его, не вздернешь его? – спросил Фрэнк, с презрением передразнивая ее. – В этом было бы больше проку, чем мстить двум девчонкам, не причинившим тебе и твоей дочери никакого зла!

– Никакого зла? – повторила старуха. – А вдруг он женится на этой арестантке, если ее выпустят оттуда?

– Но ведь он все равно никогда не женится на пташке из твоего выводка; чего же ради ты так кипятишься? – спросил снова грабитель, пожимая плечами. – Если можно было бы чего-то добиться, я бы уж так и быть, влез в это дело, но пакостить без всякой цели не стану.

– А месть, по-твоему, не цель? – спросила ведьма. – Месть это самый лакомый кусочек из всех блюд, что готовят в аду!

– Пусть дьявол и жрет этот кусочек, – ответил грабитель, – а мне, черт возьми, не по вкусу соус к этому блюду.

– Месть! – продолжала старуха. – Да это самая лучшая награда, которой удостаивает нас дьявол за наши труды в этом и в том мире. Сколько сил я потратила на нее, сколько мук натерпелась и грехов натворила, и я добьюсь своего, добьюсь во что бы то ни стало, а если нет – значит, нет справедливости ни в небесах, ни в преисподней.

Левитт зажег трубку и с невозмутимым видом слушал неистовые и мстительные откровения старой фурии. Образ жизни, который он вел, настолько ожесточил его, что он не возмущался ими, а равнодушие и, возможно, природная тупость мешали ему уловить скрытую в них неукротимую ярость.

– Послушай, мамаша, – сказал он после паузы, – если уж ты так загорелась местью, то и вымещала бы ее на самом парне.

– И я бы того хотела, – ответила она, втягивая воздух, словно томимый жаждой человек, которому кажется, что он пьет. – Как бы я того хотела! Да нет, не могу. Не могу!

– А почему? Что тебе стоит донести на него за эту шотландскую историю? Вот его и повесят. Ведь шуму эта история наделала столько, словно весь Английский банк ограбили.

– Вот у этой высохшей груди я вынянчила его, – проговорила старуха, прижимая к груди руки, словно укачивая ребенка, – и хотя он оказался змеей подколодной, хотя он погубил и меня и моих близких и сделал из меня сообщницу дьявола, – ежели только есть дьявол, – и из-за него я отправлюсь в ад, – ежели только и вправду есть ад, – все же я не могу погубить его! Нет, не могу, – продолжала она в ярости на самое себя, – я думала об этом, я пробовала, но я не смогла одолеть это дело, Фрэнк Левитт! Нипочем! Нипочем! Он был первым ребенком, которого я вырастила, хоть я совсем больная была тогда; но разве может мужчина понять, что чувствует женщина к первому младенцу, которого она прижмет к груди?

– Этого уж мы, точно, не знаем, – сказал Левитт. – Но, мамаша, говорят, что с другими младенцами которые попадались тебе в руки, ты не была такой доброй? А ну-ка, брось этот нож, черт возьми, и не забывай, что я тут главарь и командир, – так что не бунтовать!

Старая ведьма, услышав вопрос Фрэнка, схватилась было за рукоять большого ножа, но при последних его словах разжала руку и, отведя ее в сторону, опустила вниз; криво усмехнувшись, она продолжала:

– Младенцы! Да ты, парень, шутишь! Разве можно обижать беззащитных крошек? У Мэдж, бедняжки, правда, с одним младенцем беда стряслась, а что до другого… – Здесь она заговорила так тихо, что Джини, как ни вслушивалась, не могла уловить ни слова; она разобрала только самый конец фразы, когда старуха снова повысила голос: -… и Мэдж, эта дурочка, бросила его, наверно, в озеро Норт-лох.

Мэдж, отличавшаяся, как и все умственно расстроенные люди, чутким сном, произнесла со своего ложа:

– И вовсе нет, матушка, ничего такого я не делала.

– Помалкивай там, дьявольское отродье! – крикнула мать. – Не то другая девка проснется.

– Это и впрямь будет опасно, – проговорил Фрэнк и, встав, направился за Мэг Мардоксон к перегородке.

– Встань, – сказала ведьма своей дочери, – не то я пропущу нож через стенку прямо в твою дурацкую спину.

По-видимому, она подкрепила угрозу действием и кольнула кончиком ножа Мэдж, потому что последняя, слабо вскрикнув, отодвинулась, и дверь открылась.

Старуха держала в одной руке свечу, а в другой нож. Левитт, непонятно с какой целью, следовал за ней: то ли чтоб помешать ей в осуществлении злого умысла, то ли, наоборот, помочь. Но Джини не растерялась в эту страшную минуту и тем спасла себя. У нее хватило присутствия духа принять вид и позу человека, погруженного в глубокий сон; она смогла даже соответственно регулировать свое дыхание, невзирая на охватившее ее страшное волнение.

Старуха приблизила свечку к лицу Джини; как девушка сама впоследствии рассказывала, ужас ее в этот момент был так велик, что ей показалось, будто она ясно видит сквозь сомкнутые ресницы тех, кто, несомненно, замышлял убить ее. Тем не менее у нее хватило мужества продолжать притворство, от которого, может быть, зависела ее жизнь.

Левитт испытующе посмотрел на нее, потом вытолкнул старуху за дверь и вышел следом за ней. Там они снова сели, и Джини, к великому ее облегчению, услышала, как грабитель сказал:

– Спит, словно в сонном царстве. А теперь, старуха, провалиться мне, ежели я хоть что-то понимаю в твоей истории: что тебе за польза повесить одну девку и мучить другую? Но так уж и быть, я всегда рад помочь своим и тебе тоже послужу, как ты того желаешь. Дело это, как я вижу, грязное; но мне, думаю, удастся затащить ее к заливу Уош, а оттуда переправить на люгер Тома Муншайна, где мы продержим ее недели три или четыре. Хватит с тебя? Но черт меня возьми, ежели я разрешу кому-нибудь тронуть ее хоть пальцем, – я тому шею сверну. Затея эта подлая, Мэг, и я бы много дал, чтобы ты с твоими затеями вместе провалилась в преисподнюю.