Скучно стоять. В спертом воздухе висит и никогда не осядет мельчайшая угольная пыль, и мутно светятся карбидные фонари, похожие на желтки в глазунье. Давно опротивело дышать сквозь тряпку. Холодно, волгло. Меховая одежда сыра и черна. Кусают вши и блохи – опять рабы натрясли. Сколько еще ждать? Без особой нужды надсмотрщик вытягивает плетью какого-то раба поперек тощей спины, затем вразвалку шествует к ближайшему фонарю, тянет из кармана за цепь часы-луковицу и, наблюдая за ходом работ одним глазом, другим зрит в циферблат. Еще прорва времени. Э-хе-хе…

Чем ближе смена, тем сильнее нетерпение и слабее внимание. Но не только это обстоятельство учел граф Лопухин, назначив начало операции (он не любил слово «восстание») на строго определенный час – пятый от начала смены. Вторая смена углекопов – та, что спит сейчас без задних ног в старой выработке, – должна успеть хоть немного восстановить силы. Для боя понадобятся все, а вымотавшиеся до предела – не бойцы. Первая же смена устанет еще не чрезмерно…

Толкали вагонетку вдвоем – граф и Топчи-Буржуев. Лодыря и притвору Клима Васюткина Лопухин прогнал в распоряжение Елисея Стаканова, сказавши изгнанному со значением: «Молчи и терпи. Вякнешь – кишки через ухо выну». Клим вполне проникся.

Скалился с потолка впечатанный в камень череп стегоцефала. Закутанный в когда-то белый, а ныне черный бурнус арап был на месте, занимая тот же пост, что вчера. Маленькая – а удача.

Катя мимо арапа порожнюю вагонетку, Лопухин уже успел несколько раз указать пальцем на окаменелость и заговорщицки улыбнуться чернокожему. Один раз приложил палец к губам. Один раз получил удар плетью – на всякий случай. Но не унимался.

И добился своего: после очередного тычка пальцем в направлении черепа доисторической гадины углядел-таки в белках арапских глаз удивление. Чего, мол, хочет этот двуногий червь?

Вагонетка скрипнула и стала. Раб снова приложил палец к губам.

– Много денег, – сказал он по-норвежски и сделал интернациональный жест – потер большим пальцем об указательный. Слывя полиглотом, граф не числил наречие норвежских рыбаков в списке известных ему языков и диалектов, однако в период норвежской кампании выучил две-три сотни туземных слов, не зная, пригодятся ли они когда-нибудь. А об исландском языке знал лишь то, что он похож на наречие норвежцев не меньше, чем малороссийский говор на русский. Оставалось надеяться, что исландскоязычный арап поймет.

Арап понял.

– Много-много денег, – с подобострастным видом закивал Лопухин. – Ты продать. Петербург купить. Я помогать. Музей. Наука. Понимать? Смотри: много хороших денег.

Да ну? Чернокожий надсмотрщик поднял плеть, затем опустил ее. За этот окаменелый хлам кто-нибудь заплатит? Ну, вряд ли. Нет таких дураков. Несомненно, жалкий раб повредился в уме, причем дважды: принял дерьмо за сокровище и вообразил, что, имей находка ценность, он может претендовать на свою долю, достаточную для выкупа на свободу. Глупец!

Раб был знакомый – из ОСОБЫХ. Убивать таких запрещалось, серьезно калечить – тоже. Разве что наказать плетью, да ведь им, скотам, этого мало! Наглеют. Выбить ему, что ли, для науки на будущее один глаз и свалить на несчастный случай?

И все же надсмотрщик сделал два шага вперед и задрал голову – а вдруг все-таки ценность, чем Локи не шутит?..

В тот же миг мелькнула выброшенная вперед рука графа с вытянутым указательным пальцем, и арап издал горлом негромкий булькающий звук. Выглядывающий из-за вагонетки Елбон подумал, что это, должно быть, и есть таинственный «рукосуй», упомянутый Еропкой. Еще мгновение – и голова надсмотрщика, попавшая в мертвый «замок», с мерзким хрустом повернулась на недозволенный природой угол. Отпущенное тело мягко осело. В воздухе, и без того спертом, распространилось зловоние, и Елбон понял, что надсмотрщик напоследок обделался. Верный знак свыше – переродиться ему навозным червем!

Как ни удивительно, сцена отвратительного убийства не произвела на молодого бурята чересчур сильного впечатления. Пожалуй, даже доставила некоторое удовольствие – как отмщение. И Елбон в очередной раз с грустью понял, насколько он еще далек от духовного совершенства.

Поразмышлять на эту тему не получилось, потому что граф сердито рявкнул на него – вроде и тихонько, зато прямо в ухо:

– Заснул? Живо переодевайся!

Если бы с Лопухиным был его саквояж, наполненный многими полезными вещами! Тогда можно наверняка утверждать, что граф не преминул бы самолично сыграть соблазнительную роль арапа. Тусклый свет помог бы подмене. Увы – саквояж уплыл вместе с «Победославом». Приходилось обходиться скудными подручными средствами. И лучшим таким средством по всем физиогномическим показателям был Елбон Топчи-Буржуев с его широким носом, толстыми, почти негритянскими губами, курчавой шевелюрой и примерно таким же ростом, как у покойного арапа.

Ну, шевелюра – дело десятое. Шевелюра после месячной каторги в наполненной угольной пылью шахте – вообще отдельная песня. При необходимости пришлось бы не побрезговать снять с убитого арапа скальп и напялить его на Елбона, предварительно оголив тому голову, однако надобности в том не было никакой – арап носил тюрбан.

Губы тоже закрыты, бог с ними, как и с редкой грязной бороденкой. Что до цвета кожи, то он в угольной шахте у всех одинаков. Вот нос нужной формы – это хорошо. Одинаковый с покойником рост – еще лучше. Разницу же в телосложении (туловище Елбона было длиннее, а ноги короче) ничего не стоило скрыть бурнусом.