Вежливый - аж некуда. А от Ягодины будто повеяло лесной свежестью. Люба ему эта ягода, крупная сладкая клубника. И хочется заботливо уходить ее, пусть растет, зреет, набирает силы, да здравствует живность. И когда отламывал или отпиливал ножовкой ненужные яблоням и сливам сучки, он думал о том же:

помогаю живому, пускай себе зеленеет и плодоносит вся эта живность, любо ему помогать всем этим кустам и деревьям.

Кусты и деревья! По углам участка, как сторожевые вышки, высились матерые, развесистые березы, при раскорчевках сохранили и рябину с калиной - вокруг дачкп; вот деляны с яблонями, вон - со сливами, по-над забором крыжовник - так называемый виноградный сорт, созревшие ягоды напоминают темно-красные виноградины. Труда вложено в это немало и еще будет вложено:

окапываешь, рыхлишь, пропалываешь, удобряешь, подбеливаешь стволы, опыляешь, поливаешь, обрезаешь сухостой и чего еще не делаешь. Но все оно - в радость, ибо общаешься с землей, с природой и как-то пособляешь им. Живите, кусты, деревья, цветники, живите, птицы, лягушки, стрекозы!..

Сосед в полосатой, арестантской пижаме помахал своей фермерской шляпой:

– Алексей Алексеевич, на минутку!

Смахивая капельки пота с носа и блаженно потягиваясь, Ермолаев подошел к изгороди. Сосед поправил очки в золотой оправе.

– Бога ради, извините, голубь. Совсем обеспамятел: в следующую субботу будем жеребиться.

– Есть жеребиться!
– сказал Ермолаев.
– Я свободен?

И уже на ходу рассмеялся: жеребиться - это значит будет жеребьевка, кому из членов кооператива когда получать трубы; жеребиться - ну и доцент, уморил...

Солнце поднималось к зениту, побелевшее от зноя. Горячие воздушные токи поднимались из земли, в них томились мухи-толстоголовки, убаюкивающе жужжали. За участком, з лесу, каркала одинокая ворона - без передыха, как заведенная: видать, одурела от жары. Зной приглушил все звуки - жужжание мух, радиоприемник на сопредельной даче, перекличку грибников на опушке, железное воронье карканье.

Перед обедом Ермолаев решил наладить душ: что-то с рассеивателем, засорился? А искупаться не грех: жара, пот, грязь. Он притащил из сарая лестницу, забрался по ней наверх, открутил рассеиватель. Так и есть поржавел, дырочки забиты ржавчиной.

Прочистил их, прикрутил рассеиватель, набрал в бочку воды, повернул краник - струя преотличная!

Он сбросил с себя бумажную треуголку и трусы и нырнул под душ. Какое это было блаженство: прохладные, бодрящие струйки льются, колются, смывая пот и грязь, заново на свет нарождаешься.

– Ух, красотища!

Он ухал и крякал, намыливал земляничным мылом голову и телеса, смывал пену и снова мылился. А вода сыпала и сыпала сверху, как божья милость. В жаркий день такой душ божья милость, безусловно.

Лидия Васильевна крикнула с грядки:

– Наработался? Не рановато ли?

Он высунулся наполовину из-за фанеры:

– Нет, мамочка, в норме! И тебе пора, иди помойся, смой грехи!

– Ладно уж, - сказала жена, - помоюсь.

Не вытеревшись, а промокнувшись полотенцем, обсыхая на крыльцо в тенечке, Ермолаев смотрел на фанеру, и в неузком проеме ему виделась под душем нагая жена, смуглая, полная и еще крепкая. Он неторопливо и доброжелательно разглядывал ее и не волновался, ибо привык к ней. Как и она к нему. По-своему он привык и к пасынку, и пасынок по-своему привык к нему.

После душа жена разогревала на плитке кастрюлю со щами, а Ермолаев сидел на террасе и наливал в рюмку водку. Рюмочку перед первым, рюмочку перед вторым - норма, остатки допьем перед отъездом, распределено. А есть мужики, которые не успокоятся, покуда не вылакают бутылку в один присест, не терплю пьяниц. Мера на что человеку дана?

Ермолаев двумя пальцами взял рюмку за ножку, но выппть не успел. С конца улицы донесся сиплый лай, шум, крики, неразборчивый голос:

– Бе...ше...ная...

Жена процокала каблуками по ступенькам, от калптки позвала:

– Алеша, подойди-ка сюда!

Он со вздохом поставил рюмку на стол и спустился с крыльца.

У калитки увидел: по щебенке, шарахаясь от луж, трусила собака, поодаль, пренебрегая лужами, трусила ребятня и мужчина с женщиной, и Ермолаев зачем-то отметил: мальчишки - в панамах, мужчина - в узбекской тюбетейке, женщина - простоволосая. А собака была неопределенной масти, рыжая, в светлых полосах, тощая, со свалявшейся шерстью. Вероятно, бездомная. Мальчишки свистели, улюлюкали, женщина вопила:

– Бешеная она, бешеная!

Ермолаев присмотрелся: язык вывален набок, хвост поджат, из оскаленной пасти слюна. Жена схватила его локоть: "Да, сбесилась", а он подумал: "Пронесло бы эту собачину поскорей".

Но собака, дотрусив до пх забора, как нарочно, остановилась, присела на задние лапы. И толпа сразу остановилась, не подходила ближе.

Ввалившиеся бока ходили под рыжей шерстью, с длинного языка текла слюна, капала на грудь, на лапы; собака низко опускала морду, крутила ею по сторонам, как бы ища кого-то. И Ермолаев наткнулся на этот взгляд. И у него внутри что-то екнуло: