– Мамочка, доброе утро! Сыпанул на совесть!

– Мамочка, а книга интересная, прочти, - сказал Петя.

Ермолаев усмехнулся: иногда оба так называют Лиду.

Он сел на скамейку подле крылечка, почесал грудь, живот, пошевелил пальцами в шлепанцах. С улицы позвали:

– Лидия Васильевна!

Жена выглянула с террасьл:

– Марья Дмитриевна?

– Новости есть!

– Какие?

– Собака... та, бешеная, что пробегала здесь, укусила-таки...

Ребенка! Девочку Агеевых с семнадцатого участка знаете? Белобрысенькая, с бантом...

– Знаю. Куда укусила?
– сказала жена деревянно.

– За ножку. Плакала, бедняжка, ужасно.

– И что же дальше с девочкой?

– Повезли в больницу.

Ермолаев спросил:

– Марья Дмитриевна, а собаку-то хоть убили?

– Убили.

– Наконец-то, - сказал Ермолаев.
– Не избежала смерти, окаянная. А девочку вылечат.

Дачница, сообщавшая про девочку, перешла к следующему участку, позвала хозяйку:

– Софья Николаевна!

– Что там?

– Новости есть...

Жена гремела тарелками и стеклянными банками, хлопала дверью. Стараясь не повстречаться с ней взглядом, Ермолаев сказал:

– Я отчего-то уверен: девочке ничто не угрожает. На легковушку - ив поликлинику. А там - укол против бешенства, и порядок... Болезненные уколы, это верно, не научилась еще медицина колоть без боли... Потерпит кроха, поплачет, зато будет здоровенькая...

На минуту в нем всколыхнулось давешнее неприятное чувство, но, опустившись, растворилось без осадка.

На электричку они отправились, когда тучи наконец затмили солнце и забрызгал дождичек, нудный, мелкий. "Прибавить шагу, покамест не разошелся в большой", - подумал Ермолаев и, выйдя на щебенку, оглянулся: за забором, за крыжовником зеленели кроны сторожевых берез, чернели душевая бочка и сарай под толем, оранжевели дачные стены с синими прикрытыми ставнями праздничная, будоражащая пестрота.

Они шли по поселку - на участке слева из-за изгороди торчала собачья морда: бурая, в подпалинах, овчарка встала на задние лапы, передние положила на изгородь. И Ермолаев подумал:

"Экая собачища, правильно держат на цепи", - вспомнил ту беспородную, взбесившуюся, и тотчас постарался забыть. Затем шли по луговой тропинке, болотисто пружинившей, - на лугу лошадь, пегая, как тучи над головой, опустившись на передние ноги, хрумкала сочной травой в ямке, затем лесом среди березовых и еловых стволов, покрытых светло-зеленым и желтым мхом, неумело прыгали, опрокидывались на спину и, перевернувшись, сызнова прыгали малюсенькие, недавно народившиеся лягушата, и далее - окрайком ржаного поля по косогору - невинно глядели васильки, и пахла мята, и дикие голуби летели над рожью, забирая к железной дороге.

Петя вышагивал впереди всех. Подавшись вперед под тяжестью рюкзака, просунув большие пальцы под лямки, чтоб не так резало, Ермолаев двигался ходко, от жены не отставал. Она - метрах в пяти, опираясь на палку и подрагивая задом, и он покойно смотрел на этот подрагивающий зад, широкие бедра и круглые икры.

За всю дорогу от дачи жена ни разу не повернулась к нему, не обронила словца. Сердится. Знаем отчего. Во-первых, зря сердится, а во-вторых, посердится и перестанет. Хочешь не хочешь, а жить нужно вместе, попрпвыклп друг к другу.

На платформе толпится люд с рюкзаками, корзинами, сумками, ведрами, охапками полевых и садовых цветов, и Ермолаев почувствовал щемящее предвкушение пути, на котором будут мелькать знакомые поселки. И еще он почувствовал зыбкую, умильную грусть оттого, что расстается с подмосковной землей, с подмосковным небом и с подмосковным воздухом.

В вагоне он уселся у окна и, голубея глазами под цвет своей рубашки, слушал разговоры, смотрел по сторонам. Об руку с ним теснилась юная парочка и зевала, соблазняя друг друга. На лавке напротив - женщина с синяком в подглазье, возле женщины - мрачный, с отвислой губой, нетрезвый мужик, видать, автор этого синяка. В смежном купе - перепалка футбольных болельщиков:

– "Динамо" себя еще покажет!

– Покажет "Спартак"!

Где-то дребезжал старушечий дискаптик, костеривший того, кто не уступил ей место или толкнул ее при посадке, сперва старуха ругала его деревней, после - хулиганом, а после - бандитом. Ермолаев подмигнул жене и Пете:

– Дает старушка - божий одуванчик!

Жена отвернулась, стала смотреть в окно. И Ермолаев посмотрел: за стеклом, исчерченным водяными извилинами, - дождь припустил как следует, вовремя сели в поезд, - кружили посумрачневшие поля и перелески, холодно, льдисто сверкнула среди ив речонка, в поселке встало и исчезло школьное здание с выпавшими по фасаду облицовочными плитками - будто оспинки на лице.