Армейская банька, будь то на фронте или же в сибирском городе Омске! Это святое дело. Аминь. Одна из немногих житейских радостей, выпадавших нам на долю. Зато большая радость.

Еще раз аминь. Помню, на фронте был период, когда вши одолели нас. Набрались мы от немцев: захватим блиндаж, переночуем - и пошел развод. Прямо-таки кишели в складках одежды.

Изведут тебя, бывало, ты уже и бить их перестал, и чесаться сдался: жрите, проклятые. Но тут приезжает походная баня - большая палатка, где моются, и дезкамера, где обрабатывают обмундирование и белье сухим паром, - милая вошебойка, спасительница наша! И немедленно после этого настроение у личного состава поднималось на сто градусов. А возможно, и выше. Так что баня серьезный фактор.

На улице ночная свежесть обдала нас, охолонула, взбодрила.

Был глухой час, и улицы были безлюдны. Если не считать нас, служивых. У подъезда бани слышались покашливание, приглушенный говор, среди которого выделилось, как отпечаталось:

"Воспитанные люди говорят: с легким паром! Ты невоспитанный, Мамонов?" Тлели огоньки папирос и цигарок. Мы с Трушиным курили, угощались у комроты-три. Сигареты "Спорт", коробочка с дискоболом на этикетке, не перевелись, значит, еще кое у кого немецкие трофеи. А у меня - пшик. Поэтому курю что придется - и папиросы, и сигареты, и махорку. Поэтому и кашляю: надо что-то одно.

Роты построились, зашагали по мостовой, вымощенной булыжником. От вокзала нам навстречу поднимались в гору другие батальоны - в Омске, видимо, банился не один наш эшелон. Мы с Трушиным шли по тротуару, то кирпичному, то дощатому, покуривали, переговаривались. Было лунно, безветренно и влажно - сказывалась близость Иртыша. Незнакомый город спал, не подозревая, что лейтенант Петр Глушков со товарищи имел честь помыться в местной гарнизонной бане и вышагивал сейчас к вокзалу мимо цветников, тополей, заборов и домов с закрытыми ставнями. Глядя на эти ставни, я думал, какие за ними там люди и как живут. Ничего определенного на эти вопросы ответить, разумеется, не мог. Но мнилось: в Омске уже бывал, очень давно, и ходил вот так же по его ночным улицам, гадая, что за люди в его домах и как живут.

Я не весьма прислушивался к тому, что говорил Трушин, отвечал ему рассеянно, и он рассердился, скрыв это шуткой:

– О великих материях задумался? А что замполит говорит - наплевать?

– Почему же наплевать?
– сказал я. Действительно, неладно: с тобой разговаривают, а ты думаешь о постороннем, буркаешь в ответ невразумительное.
– Говори, пожалуйста. Я слушаю.

– Ну, так слушай, - уже с откровенной сердитостью сказал Трушин.
– Ты на каком основании вез гражданского? В воинском эшелоне? Соображаешь, ротный?

– Что ж раньше не сказал? В бане, например? Не хотел мне портить банное расположение духа?

– Да и себе не хотел. Однако ближе к сути. Почему пустил в вагон старика?

– Потому и пустил, что старик, - сказал я и взялся объяснять свои мотивы.

– Гуманист, - сказал Трушин, выслушав меня.
– Гуманизм - это, конечно, мило. Но зачем же нарушать закон, порядок? Добреньким для всех хочешь быть, я давненько это за тобой замечаю.

– Не для всех, - вставил я.

– Добреньким, конечно, быть прпятствеппей... А закон пусть поддерживает дядя? В своем гуманизме можешь зайти так далеко, что и не выберешься назад. Всепрощенцем стать можно.

Его слова прозвучали и угрожающе, и убедительно. Но я с наигранной беспечностью сказал:

– С помощью комиссара определю разумную границу человеколюбия и за нее - ни шагу. Устраивает?

– Смотря кого устраивает. А с комиссарами посоветоваться не зазорно по любому вопросу.

– Буду советоваться, - заверил я.

– Я имел в виду не только себя.

– И я имел в виду не только тебя.

– А комбату и в полк доложу. О том, что ты провез гражданского.

– Докладывай. Положено... Ночевать в нашей теплушке будешь?

– Какое тут ночевать, утро вот-вот. Но до Новосибирска поеду с тобой. Чтоб не наколбасил чего, ротный называется...

Трушин говорил раздраженно, резко, а мне внезапно подумалось, что он мой товарищ, даже в некотором роде старший, что он смелый вояка и неплохой, в сущности, человек. И мне захотелось дружески обнять его, промолвить что-либо дружеское же.

Но я одернул себя - это выглядело бы сентиментально - и только сказал:

– У нас в теплушке просторно и сено поменяли. Старое слежалось, выкинули. Тебе будет хорошо.

– О начальстве печешься? Это правильно.
– И Трушин чуть улыбнулся. Что же касаемо человеколюбия вообще, то на войне это не актуальная тема.

– Так какая нынче война? Нынче пауза!

– А у меня ощущение: война не кончилась, она продолжается и вечно будет продолжаться.

– Ну, это ты загнул, Федор!

– Возможно, и загнул, - согласился он не очень охотно.

На путях фыркали, пересвистывались маневровые "овечки".

На перроне людей почти не было, а в залах ожидания они спали на деревянных диванах с вязью НКПС, на полу, пристроив в изголовье чемоданы и мешки. Пожилой, с черной повязкой на глазу милиционер-железнодорожник оглядывал спящих пассажиров, переступая разбросанные руки-ноги. Мы прошлись с Трушиным по перрону, покурили, подивились обилию цветников на вокзале: