– О, если бы это было так! Мне горько, сеньор, разубеждать вас в этом. Но это мой долг. С тех пор, как отцом овладела эта ужасная идея, его разум померк. А, может, наоборот: может, потому и родилась эта идея, что разум его уже ослабевал. Не знаю. Ему пришлось тогда оставить свой институт, он рассорился с друзьями. А в последние годы отец стал совсем невыносим. Ему все кажется, что кто-то украдет его идею, воспользуется его расчетами.

Одного за другим он уволил своего секретаря, садовника, шофера. Потом мы остались и без медсестры, без горничной и кухарки. Все эти обязанности лежат теперь на мне. Я удивлена, что он согласился принять вас.

– Ваш отец, сеньора, был очень любезен. Более того, он проявил ко мне доверие, которого я ничем не успел заслужить.

Вдруг я увидел, что она не слушает меня. Она свела брови тем же быстрым, характерным движением, каким делал это ее отец. Предостерегающе подняла палец.

– Сейчас он спустится сюда. Слышите? Он едет к лифту.

Вначале я ничего не расслышал, но через секунду действительно донеслось какое-то пощелкивание, скрип. Видимо, коляска въезжала в лифт.

– Скорее, - шептала Лючия.
– Сюда, в эту комнату, это мой заповедник. Здесь слишком узкий проход, он не может сюда заехать. И садитесь в тот угол, поглубже.

– Лючия!
– послышалось еще до того, как старик вкатился на своем кресле в гостиную.
– Он ушел? Лючия, ты видела этого человека?

– Да, папа. Чем ты встревожен? Мы встретились с ним в дверях.

– Он не мог уйти, я все время смотрел в окно. Я бы видел.

– Наверное, он прошел под магнолиями. Через северную калитку.

– Какого же дьявола ты держишь ее открытой? Я давно приказал запереть ее!

– Мне часто приходится пользоваться ею. Не ходить же кругом, когда мне нужно на рынок.

– Можешь носить с собой ключ. Иначе я потребую, чтобы эту калитку совсем забили! Наглухо!

– Ею пользуются и почтальон и зеленщик.

– Что ты морочишь мне голову зеленщиком? Человек, который был сейчас у меня... О господи, что же делать? Догони его! Позвони ему в отель!

– Он еще не мог дойти. Я позвоню, папа, не волнуйся. Что случилось?

– Господи, она еще спрашивает! Ты оставляешь меня одного на целый день беспомощного, беззащитного... Он выпытал у меня все, он обобрал меня, как ночной разбойник! Самое ужасное, что я никак не могу вспомнить, смотрел ли он мои схемы и расчеты. А? Надо обязательно выяснить это! Он делал вид, будто ничего не записывает, но у него, конечно, был потайной магнитофон. Проклятие! Святая Мария, смилуйся надо мной! Смилуйся над нищим ограбленным стариком! Я ничего не могу вспомнить, ничего! Наверное, он подсыпал мне в воду какой-нибудь дряни! Что же ты стоишь, как истукан, Лючия? Звони, немедленно звони ему в отель! Неужели ты ничем не поможешь своему несчастному отцу?!

Он кричал по-испански, я понимал далеко не все. Жалобы сменялись проклятиями, проклятия - мольбами, мольбы - вульгарной бранью.

– Вот, папа, - послышался ровный голос Лючии, - прими хибернал. Я уложу тебя в постель и сразу же позвоню этому человеку.

– Да-да. Дай мне скорей хибернал, иначе я сойду с ума. И обязательно позвони. Или съезди к нему. Надо договориться с ним, ты сумеешь...

Разумеется, я больше не посещал виллы Родригесов. Я ограничился коротким письмом, в котором как-то объяснял свой срочный отъезд и исподволь пытался успокоить старика. В тот же вечер я улетел из Сан-Хозе.