— Ах, сын мой, как мешает ваше упорство и предрассудки славной вашей будущности! Внемлите убеждениям разума, примите в соображение ваше земное благополучие, равно как и заботу о вашей бессмертной душе. Я могу, пользуясь влиянием, принять вас на искус в этот монастырь, где буду наблюдать за вами и направлять вас с истинно отеческой любовью.

Тут он пустился восхвалять жизнь монаха, не смущаемую никакой суетой, не терзаемую заботами и не угрожаемую никем, жизнь, в которой сердце отучается от плотских привязанностей, грубые склонности укрощаются и смиряются, а душа переносится на крыльях созерцания в божественную сферу философии и веры.

Но его красноречие было растрачено впустую, так как его стараниям противостояли два моих соображения: данное дяде обещание и отвращение к церковной жизни, что же до разницы в религиях, то я считал ее обстоятельством слишком незначительным, чтобы принимать в расчет в борьбе за благополучие. Убедившись в моей непреклонности, он сказал мне, что моя неуступчивость больше печалит его, чем оскорбляет, и что он по-прежнему готов оказать мне услугу,

— Те же самые ошибочные убеждения, — сказал ой, — которые мешают вам подвизаться на церковной стезе, разумеется, воспрепятствуют вашей успешной службе в армии, но, если вам не претит положение слуги, я смогу дать вам рекомендации к знатным особам в Версале, с которыми я знаком, и вы могли бы поступить к кому-нибудь из них метрдотелем. Не сомневаюсь, что ваши способности скоро помогут вам занять лучшее положение,

Я принял с радостью это предложение, а он попросил меня зайти к нему попозже в тот же день, когда он сможет не только снабдить меня письмами, но и представить своему знакомому капуцину, собирающемуся завтра утром отправиться в Париж, а в обществе этого капуцина я смогу добраться до Парижа, не истратив на путешествие ни одного ливра. Это известие доставило мне огромное удовольствие, и я выразил горячую признательность милосердному отцу.

Он выполнил свое обещание, вручив мне письма и познакомив с капуцином, с которым я и отправился рано утром на следующий день.

Скоро я убедился, что мой спутник — весьма веселый шутник и, невзирая на свой монашеский чин и смиренный вид, любит хорошую еду и выпивку больше, чем свои четки, и питает большее пристрастие к миловидным девушкам, чем к деве Марии или святой Женевьеве. Это был толстый, крепкий молодой человек с рыжими бровями, крючковатым носом и с лицом, усеянным веснушками, а звали его брат Балтазар. Его орден не разрешал ему носить белье, а посему, не имея нужды раздеваться, он был одним из самых грязных животных на белом свете, и тело его распространяло такой запах, что я норовил во время нашего путешествия держаться от него с подветренной стороны.

Его превосходно знали в этих краях, и мы поэтому сытно питались, ничего не тратя, а утомительность пути весьма облегчалась добрым нравом моего спутника, распевавшего бесконечное множество песенок о любви и вине. В первый вечер мы сделали привал в крестьянском домике неподалеку от Абвиля, где нас угостили прекрасным рагу, приготовленным дочерьми нашего хозяина, одна из которых была весьма миловидна.

Когда мы поели всласть и выпили вволю легкого вина, нас отвели в амбар, где мы нашли приготовленные для нашего приема два ковра, постеленные на чистой соломе. Не провели мы там и получаса, как услышали легкий стук в дверь. Балтазар встал и впустил двух дочерей нашего хозяина, пожелавших побеседовать с ним в темноте. Пошептавшись о чем-то, капуцин вернулся ко мне и спросил, не чувствителен ли я к любви и столь ли жестокосерд, чтобы не разделить постель с хорошенькой девушкой, которой я приглянулся. К стыду своему я должен сознаться, что позволил себе поддаться страсти и с большой охотой согласился воспользоваться случаем, узнав о намерении миловидной Нанет разделить со мной ложе. Тщетно мой рассудок напоминал мне о моем почитании дорогой Нарциссы — мысль о моей восхитительной очаровательнице скорее усиливала, чем утоляла возбуждение моей души, и юная поселянка не имела оснований пожаловаться на мою память. Рано утром милые создания покинули нас, и мы проспали до восьми часов, а засим встали и были накормлены завтраком и напоены шоколадом и l'eau de vie [63] нашими подругами, с которыми нежно попрощались после того, как мой спутник исповедал их и дал им отпущение грехов.

Когда мы двинулись дальше, зашел разговор о нашем ночном приключении, который начал капуцин, спросив меня, как понравился мне ночной привал. Я выразил удовольствие и восхищение милой Нанет, на что он покачал головой и, смеясь, сказал, что она — morceau pour la bonne bouche [64] .

— Ничто так не радует меня, — продолжал он, — как победа над Нанет, а я, говорю не из тщеславия, весьма счастлив в моих любовных делах!

Это признание меня удивило, поскольку я знал о том, что он провел ночь с сестрой Нанет, и хотя был очень далек от желания обвинить его в откровенном кровосмешении, но выразил свое изумление перед его выбором этой ночью, так как я знал, что ему нравилась другая. В ответ на такой намек он сказал, что у него были причины распределить меж ними свою благосклонность помимо естественной любезности по отношению к женскому полу, а именно сохранение мира в семье, который в противном случае нельзя было бы поддерживать; к тому же Нанет понравился я, а он слишком любит ее, чтобы мешать ее склонностям, тем более, когда ему представился случай оказать услугу приятелю.

Я поблагодарил его за дружелюбие, хотя мне крайне не понравилось отсутствие у него деликатности, и я пожалел о случае, который свел меня с ним. Хоть я и был вольнодумцем, но мне стал ненавистен человек, столь пренебрегавший принятым на себя монашеским чином; он показался мне весьма мало заслуживавшим уважения и доверия, и я даже стал бы оберегать свой карман, если бы мог подумать, что у него явится искушение меня обокрасть. Но я не мог даже вообразить, чтобы капуцины имели нужду в деньгах, так как устав их ордена предписывал им вести жизнь нищих и удовлетворять все свои потребности gratis, а кроме того мой спутник казался слишком беззаботным и сангвиническим парнем, чтобы вызвать на этот счет мои опасения; поэтому я продолжал путь с полной доверчивостью в ожидании скорого конца путешествия.