Внизу — село. Перед селом — речка. Тихая, светлая Ключарка.

Течет себе вилюшками по степи, поблескивает на солнце. По речке и село окрестили. Ключаркино — наше село.

У самой околицы — мост, неподалеку от него, на взлобке увала, — камень. Говорят, что Чингисхан поставил, перед тем как на Русь двинуться. И сидел тут будто и гадал: останется голова на плечах иль нет?

На этом камне теперь сидит огромный беркут, хищно щелкает железным клювом и гортанно клекочет. На нас он не обращает внимания, смотрит куда-то вдаль холодными глазами, и в клекоте его что-то тоскливое и древнее.

Стар беркут. Сидит нахохлившись, похожий на копешку почерневшего от дождей сена. О чем думает он? Может, тоскует, что не под силу уже подняться в поднебесье, и зоркими глазами увидеть в степи зайца, и упасть камнем из-под облаков, и вкогтиться в бедного косого. Наверное, скоро он из последних сил поднимется к самому солнцу и, сложив крылья, упадет на землю и разобьется. Так умирают орлы.

Мы с почтением и страхом смотрим на птицу.

Выше камня, на сугреве, стоит дощатый памятник со звездой, вырезанной из консервной банки. Могильный холмик осел и густо порос сорной травой. На могилках почему-то всегда полынь растет, сурепка, лебеда.

На облезлой, шершавой, покрашенной в красный цвет тумбе можно разобрать выжженную корявую надпись: «Филимон Арепин. Убит кулацкой пулей за марксизм». А ниже приписка: «Спи, раб божия». Дальше совсем непонятное из Библии и косой крест.

Убит на этом месте и здесь же похоронен избач Филя. Это было год назад, весной, в день рождения Ленина. Возвращался тогда Филя из Бийска, торопился со свежей газетой, чтобы на комсомольском собрании о Ленине почитать. Тут его и встретили… Потом на мертвом Филе нашли спрятанную газету, залитую кровью, с портретом Ленина. Теперь этот портрет из газеты в избе-читальне висит, и под ним в комсомол принимают парней нашего села. А кто убил, так и не нашли. А за что убили, все знают. Уж больно зло и смешно сочинял Филя частушки про кулаков, писал в газету и агитировал за колхоз. Теперь избачом Вася Проскурин.

Долго мы лежим на увале и говорим о всяких мальчишеских делах. Например, о том, где достать резины на рогатки. Желательно бы красной. Скорее бы приехал дядя Роберт Эйхе. У его шофера можно разжиться резиной. А так как Эйхе останавливается у нас, то меня и спрашивают друзья: скоро ли? А я почем знаю! Первый секретарь Запсибкрая не докладывает мне. А рогатки нужны позарез. Воробьи обнаглели, под носом летают.

Отец и правда потолковал с Надеждой Федоровной, и наш пионерский отряд ходит теперь на колхозное поле пропалывать свеклу.

Ходим туда строем, в галстуках, с барабаном и горном. Федька теперь бессменный барабанщик и стал даже задаваться. Но недолго ему пришлось гордиться перед нами, потому что Степка научился горнить на пионерском горне, и теперь они ходят рядышком.

Я тоже пытался научиться барабанить, но палочки у меня почему-то вертятся в руках, и получается не барабанная лихая дробь, а ерунда какая-то. Когда я убедился, что барабанщика из меня не выйдет, то попробовал играть на горне. Но и тут осечка. Пыжусь, пыжусь, а вместо звонких веселых звуков из горна вылетает какое-то шипение, будто гусак соседский шипит. Надежда Федоровна сказала: «Нет у тебя музыкальных способностей. Будешь знамя пионерское носить, руки у тебя сильные». Вот теперь мы и ходим втроем впереди отряда: Федька барабанит, Степка дудит, я знамя несу. Им, конечно, легче. Поиграют, поиграют да отдохнут, а я все несу да несу. А знамя тяжелое. Руки отмотает, пока до свеклы дойдем. Но вида я не подаю, и когда Надежда Федоровна спрашивает: «Устал? Подменить?» — я упрямо мотаю головой: «Нет, не надо». Вот так в гражданскую войну знаменосцы шли впереди отрядов и под градом пуль несли знамена вперед, пока не падали, сраженные. И я несу знамя под градом взглядов деревенских мальчишек и взрослых и очень хочу, чтобы кто-нибудь напал на нас. Я умер бы со знаменем в руках, но не отступил бы и не выпустил бы его из рук.

Свекольное поле, которое мы пололи, густо заросло осотом. Подергай его, колючего, голыми руками! Тут как в бою упорство нужно.

Сначала будто ежа берешь. Потом приобвыкнешь, и только ладошки горят, словно печеную картошку из костра таскаешь.

Однажды Надежда Федоровна сказала:

— Сегодня проведем соревнование. Кто лучше работает.

Каждому из нас отвели делянку, мы встали в шеренгу и начали соревноваться. Рядом со мной по одну сторону была делянка Федьки, а по другую сторону — Аленки-тихони. Есть у нас такая девчонка в классе. Всегда тихая, и учится только на «оч. хор.».

Я сразу нажал. Федька, Степка и другие отстали, а Аленка-тихоня не отстает. Наравне идет. «Неужели обгонит? Девчонка!» Стараюсь изо всех сил, даже к ручью пить перестал бегать, и во рту пересохло. Взмок весь, не обращаю внимания на боль в руках и в спине, все дергаю, дергаю, дергаю! А Аленка все не отстает и пить бегает. Противная какая-то девчонка! Как я раньше этого не замечал? Упрел я, пока закончил свою делянку. Все же первым закончил. И Аленка тут же прямо за мной закончила свою и говорит:

— Леня, пойдем поможем Рите, а то вон она как отстала.

— Больно мне надо ей помогать, — ответил я и посмотрел на свои бедные ладони. Эта Ритка там еле-еле шевелит руками, а я ей помогай.

— Эх, ты!.. — сказала Аленка и ушла.

Я, конечно, не пошел. Что я, дурак!

Вскоре все закончили работу, и Надежда Федоровна сказала:

— Лучше всех работал Леня Берестов, он первый закончил свою делянку. И Алена очень хорошо работала и вторая закончила работу.

— Если бы захотела, я бы его перегнала, — вдруг сказала Аленка.