– Подло и противно, - сказал Морозов, повернув голову к Ливитину и водя рукой там, где был графин.
– Подлецов много стало, Николай Петрович! Обидно!..

Это разнеслось над столом явственно, и Шиянов, перестав улыбаться, взглянул в сторону Морозова холодно и строго:

– Петр Ильич, это ваше частное дело! Кают-компанию вряд ли интересуют подобные открытия. Светский человек должен уметь скрывать свои чувства.

– А мне пришлось видеть светского человека, господин кавторанг, которому никак не удалось скрыть, что он трус и подлец, - неожиданно четко и длинно сказал Морозов через стол, бледнея.

– Вы, вероятно, обнаружили его в лишней рюмке, - ответил Шиянов, передернувшись слегка щекой, но очень спокойно.
– Господа мичмана, успокойте вашего друга. Напомните ему, что он в кают-компании и что наш молодой гость может составить о ней превратное мнение...

Он повернулся к старшему артиллеристу, продолжая разговор. Неловкость пролетела над кают-компанией, и понадобилось некоторое усилие, чтобы общий говор засверкал, как прежде.

Сквозь двери в коридоре показался рассыльный с вахты; к нему навстречу тотчас же побежал один из вестовых: матросу вход в кают-компанию воспрещен. Матрос попадает в нее только в двух случаях: если он ранен в бою (тогда в кают-компании развернут перевязочный пункт) или если он становится вестовым. Но в том и в другом случае он скорее не матрос, а человек:* страждущий или услужающий...

______________

* Официантов в ресторане подзывали именно этим словом: "Человек! Подай карту!"

– Прошу внимания, господа!
– сказал Шиянов, прочитав поданный вестовым семафорный бланк. Говор затих.
– Командир сказал приготовиться к походу к четырем часам вечера. Назначена стрельба. Прошу господ офицеров сейчас же изготовить свою часть. Кому нужно распорядиться, прошу вставать не спрашиваясь!

Несколько офицеров встали, в том числе и Морозов. Он прошел к двери нетвердыми шагами: необходимо как можно скорее привести себя в порядок короткий сон, душ, бутылка содовой и крепкий чай. Поход! К походу нужно быть готовым, какие бы личные неприятности этому ни мешали.

Рояль рванул веселый американский рэгтайм. Лейтенант Веткин обернулся и, увидев, что играет Греве, подсел к нему на ручку кресла.

– Ну, так что дознание?
– спросил его Греве негромко, продолжая отчеканивать перебойный ритм быстрыми пальцами.

– Дерьмо твое дело, Иван-царевич... Шиянов на тебя злится, что ты не сумел их разогнать. На тебя валит, говорит, что все из-за тебя вышло.

Греве покраснел.

– Сволочь. Сам небось удрал.

– Говорит, на него замахнулись.

– Врет, подлец! Придумал, чтобы себя выгородить. Кто это видел?

– Унтера. Их Гудков опрашивал.

– Им что прикажешь, то и видели. Струсил, а теперь оправдывается.

– Тебя все-таки придется опросить со всеми онёрами.

– Ладно!.. Гадко, что он на меня валит. А что я мог сделать? Орать?

– Если будет доказан бунт, тогда ясно, что ты ничего не мог, - сказал Веткин.

Греве перешел на медленные торжественные аккорды Грига.

– А будет ли доказан?
– сказал он в раздумье.

– Не признаются матросики. Говорят в один голос, что никто на него не замахивался... Ты-то видел?

– Черт его знает, - сказал Греве неуверенно.
– Видел, как Шиянов отшатнулся и побежал, как заяц...

– Шиянов теперь в лепешку разбивается, чтобы доказать, что его бить собирались. На меня разорался, почему из дознания этого не видно. Иначе ж ему позор!.. Перед завтраком они с Униловским гадали на кофейной гуще, кто мог замахнуться. Выходит, что Вайлис. Самый ненадежный, хоть и унтер...

Они замолчали, - в кресло около рояля опустился батюшка. Греве весь ушел в клавиши, раздавливая рояль мрачными аккордами. Они торжественно подымались над притихшей кают-компанией. Греве играл хорошо, и его любили слушать. Тяжесть медноподобных звуков постепенно легчала, слабела, таяла в прозрачных трезвучиях дискантов. Когда они замерли в высоте, исчезнув, как легкие облака, батюшка шумно вздохнул.

– Божий дар - музыка!
– сказал он растроганно.
– Какое очищение раскаяния! Превосходно играете, Владимир Карлович, за душу берете... Как сия штучка зовется?

– "Смерть Азы", - ответил Греве, вставая.
– Ну, пойдем к тебе, Веточка, потолкуем...

– Христианская смерть, превосходная музыка, - повторил батюшка с удовольствием и, зевнув, поднялся тоже.
– Пойти приспнуть до похода с устатку...

Хранители традиций различают во флотском сне несколько различных наименований: основной - в койке, раздевшись, от двух ночи до половины восьмого утра; утренний дополнительный - часик в кресле после разводки команды на работы; поощрительный - с половины пятого утра до десяти, когда после вахты с полночи до четырех, называемой "собакой", полуофициально разрешается не присутствовать на подъеме флага; высочайше утвержденный - от завтрака до двух часов в отведенное для сего уставом время; предварительный - часик в кресле перед обедом; вечерний дополнительный - минуток полтораста после обеда, если за обедом довелось перехватить лишнего. И, наконец, иногда, после веселой ночи на берегу, случается сквознячок - покрывающий насквозь все время от завтрака до обеда и соединяющий, таким образом, высочайше утвержденный с предварительным. Для "сквознячка" необходимо принять некоторые меры, кратко сформулированные в мнемоническом правиле: "Если хочешь спать в уюте - спи всегда в чужой каюте", страхующем от неожиданных вызовов к старшему офицеру или в роту.