В сундуке уложено все аккуратно, к месту: слева выгородка, а в выгородке нитки, иголки, пуговицы, матросу некому штопать да латать, сам матрос за одеждой следит; чистоля баночка, завернутая в ветошь, и гербовка, досочка такая с вырезом - пуговицы чистить. Рядом воткнута в колечко, сплетенное из волоса, вставочка с пером. Писать приходится часто - не письма, письма писать некому, - записки шкиперам на соду, мыло, тросы. Пишет их Нетопорчук медленно, ухватив ручку, как свайку, во все пять пальцев, и почерк получается корявый. Вчера вон лейтенант Веткин смеялись, как он дознание подписывал: "Язык, говорят, спрячь, ишь, ребеночек с усами". Конечно, господа пишут быстро, буквы у лейтенанта выходили красивые. Один только раз он их почиркал - это когда Нетопорчук никак не мог вспомнить, кричал ли Вайлис после подъема флага "не расходись, претензию заявим". Нетопорчук почтительно объяснил, что он сразу ушел от кочегаров в корму и ничего такого не слышал. Лейтенант стали сердиться, и у Нетопорчука заскочили мозги: когда офицер кричит - теряешь всякое соображение и говоришь: "Так точно, вашскородь". Тогда все пошло хорошо до конца, и лейтенант Веткин прочли вслух, что он показал. Нетопорчук слушал, удивляясь, как складно он, оказывается, разговаривал, но в одном месте попросил перечесть:

"...когда же был сыгран "исполнительный", то кочегары хотели разойтись, но Вайлис, выйдя вперед, кричал: "Не расходись, братцы, заявим претензию, не дадим над собой издеваться, команда нас поддержит".

– Никак нет, вашскородь, я такого не слышал, - сказал Нетопорчук, набравшись смелости, - так что я докладал вашему высокоблагородию, что как, значит, подъем флагу был, я сразу на ют ушел. Там приборка же задерживалась, вашскородь!

Вот тут лейтенант и стали чиркать и ругаться. Но Нетопорчука не собьешь: он твердо знал, что офицеру врать в глаза нельзя, этому учили еще с новобранства - "начальству всегда говори правду", - на это он и присягу приносил. Так и вычеркнули эти слова, хоть и обругали старым болваном.

Вся эта история с дознанием вывела Нетопорчука из равновесия. Выходило так, что, если бы он дал кочегарам добежать до люка, никакой бы кутерьмы не получилось. Но, с другой стороны, он никак не мог согласиться, что тогда он сам был бы прав. Подъем флага - вещь священная, никакого шевеления не должно быть, а они стадом... Непорядок!

Однако все же что-то подсасывало изнутри, в голову лезли разные мысли и даже непривычно мешали вчера заснуть, пока Нетопорчук не догадался, в чем тут дело. Дело было в нарушении устава. А устав кочегары нарушили тем, что отказались разойтись из фронта, и здесь Нетопорчук был уже решительно ни при чем. Устав - не шутка! На то он и устав, чтоб его исполнять. Какая же служба будет, если каждый будет делать то, что ему нравится? Глядишь, весь корабль развалится...

Дверь открылась без стука, и всю ширину ее заполнил белый китель. Нетопорчук привычно вскочил, но - потом улыбнулся почтительно. Это был не офицер, а кочегарный кондуктор Овсеец, Осип Осипович.

– Здравствуй, Пахом Егорыч, - сказал Овсеец, протягивая огромную мясистую ладонь.
– По вашей боцманской части к вам старший офицер прислал.

Он говорил в нос, сильно сопя. Офицерский китель с неофицерскими погонами сидел на нем мешком, а под офицерской фуражкой (тоже с неофицерской кокардой) лоснилось сытое и жестокое лицо с бравыми усами. Такими и были кондукторы, среднее корабельное сословие: ни офицеры, ни матросы.

Овсееца Нетопорчук знал мало. Кондукторы держались от команды отдельно, снисходя лишь к особо уважаемым унтер-офицерам - к таким, которые сами метили дослужиться до этого чина. Да и был Овсеец чужой специальности, ронять перед ним боцманское звание не приходилось.

– Шланги опять затребовались, Осип Осипович?
– спросил Нетопорчук солидно, однако все же встав.

– Линя шестипрядного отпусти, сажен двадцать.

Нетопорчук насторожился.

– Для какой это надобности?

– Надо - и все тут, - сказал Овсеец уклончиво и засопел в усы. Приказание такое.

Нетопорчук задумался. В кочегарки тросы и штерты давать - что в топку бросить. А шестипрядный линь на чистое дело нужен, на шлюпки, на фалрепа...

– Смоленого, может, Осип Осипович? Вы же все равно загадите...

Овсеец засопел чаще, и ладонь его сама сжалась в кулак. Со своими кочегарными унтер-офицерами разговаривал он иначе, но с боцманом требовалась дипломатия, а к ней Овсеец не привык.

– Ты, Нетопорчук, не кобенься. Приказано - стало быть, давай. Или иди к старшему офицеру, он тебя погладит. Дело экстренное.

Имя старшего офицера подействовало.

– Так пришлите в тросовую кого, выдам, - сказал Нетопорчук неохотно.

– Идем вместе, сам возьму, - буркнул Овсеец, и они вышли из каюты.

В церковной палубе уже налаживали церковь. Машинный унтер-офицер Кузнецов сдержанно покрикивал на матросов, осторожно расставлявших иконостас. Он был из щитов, покрытых иконами, весь на скобах, шарнирах и болтах, - удобный, быстро собирающийся и не занимающий много места. Минный унтер-офицер Пилебеда, отступив в глубину палубы, раздувал кадило, крутя им в воздухе, как бросательным концом.

Кадило вдруг вызвало в Нетопорчуке неожиданную ассоциацию: вчера в тросовую вернули старый бросательный конец, которым вполне можно было заменить требуемый Овсеецом новый линь. Нетопорчук ухватил за рукав проходившего матроса:

– Куда идешь?

– Так что по своему делу, господин боцман!

– Какое свое дело?

– В гальюн, господин боцман, до обедни управиться...

– Обождешь. Беги в носовую шкиперскую, марсового Тюнина, чтобы в тросовую яму бежал. Скажи, боцман кличет.