Кащенко, горделиво отставив пальцы с карандашом, смотрел на лейтенанта, ожидая оценки.

– Картина хорошая, - усмехнулся Ливитин, - но остальные чего тут крутятся? Тюльманков зачем?

– Так что он мне башню указывает, вашскородь, я над башней которое воскресенье бьюсь. А Марсаков вон портрет с Волкового срисовывает, бабе послать...

– Свет внизу ненормальный, вашскородь, - пояснил Марсаков с превосходством человека, владеющего тайнами искусства.
– Настоящего тона никак не подберешь. Срисуешь его, а он потом драться полезет: почему на покойника похож...

Матросы сдержанно засмеялись, Ливитин улыбнулся тоже:

– Вы, художники, небось, курите тут?

– Никак нет, вашскородь, разве можно!
– хором ответили матросы, уже повеселев.

Кащенко заступился:

– Они не нагадят, вашскородь, мы тут чисто и в аккурате... Приборочку потом сделаем, старший штурманский офицер с этим и разрешили.

– Ну ладно, пойдем выше, Юрий, - сказал лейтенант, выходя.
– Подумаешь, штурман в покровители искусств записался! Обложим за завтраком.

Тюльманков плотно прикрыл за ними дверь.

– Тоже, сыщик, сука! Лазает везде, - сказал он зло.

– Брось, он не из этих, - ответил Кащенко, садясь на диван, - просто братца водит кораблем похвастать.

– Все они одним миром мазанные!

– Ну, довольно там, - оборвал Волковой, перестав улыбаться, - и верно, много нас тут. Вались-ка, Спучин, на мостик, без тебя поговорим, в случае чего - крикнешь.

Спучин вышел из рубки, а Кащенко вынул пробку со свистком из переговорной трубы, проведенной с мостика в рубку. Матросы сели.

– Продолжай, Тюльманков, - кивнул Волковой коротко.

– Так всё уж, товарищи, - сказал Тюльманков, - боится Вайлис - и точка. А мое мнение, конечно, такое: не хлопать, раз дело само в руки идет. Когда еще такой случай будет? Сейчас развернуть среди матросов агитацию на этом, недовольных хватает, а в день суда начать вооруженное восстание...

– Загнул, - хмыкнул Кащенко неопределенно.

Тюльманков повернулся к нему нервно:

– А ты знаешь, что в Питере творится? Не слыхивал? А ты знаешь, что революция на носу? Вот что по всей стране делается, слушай...

Он полез за пазуху и достал письмо.

– Вчера прислал Эйдемиллер, помните, комендор в запас осенью ушел? Теперь на Пороховых работает...

– Заслони окно, Кащенко, - вставил Волковой негромко.

– Вот что пишет он и просит комитету передать: "Начались у нас беспорядки, заводы забастовали. У нас бастует тротиллитовое отделение и наше капсюльное. Печатники бастуют на типографии купца Яблонского, третий месяц не сдаются. Объявлена везде однодневная забастовка, протест за обуховцев, которых царская свора скоро судить хочет. Пожалуй, перебросится на всю матушку-Россию, ну, тогда и вам, матросам, придется пройтись по стопам пятого года. Вот, Ваня-друг, какие дела настали, на кораблях за все цепляйтесь, чтобы поддержать нас, дела будут большие..." - Он посмотрел на Кащенко уничтожающе, пряча письмо.
– И теперь, конечно, самое время; кстати, и кочегары подвернулись...

Кащенко покачал головой:

– Не с того конца начинаешь, теперь поздно... Если б нам хоть за день их выходку знать. Бунтуют не спросясь, сволочи...

– Значит, никакой работы в кочегарах не было, варимся в своем котле, конспири-ируем!
– зло сказал Марсаков, тыча сухой кистью в портрет: окна в рубке большие, зеркальные, видимость сохранять надо.

– Дурак!
– коротко обрезал Волковой.
– Забыл, как на "Цесаревиче" в позапрошлом году в штаны клал? И врешь ты все: в кочегарах у нас три пятерки есть. А вон спроси Балалаева, - они-то знали?

Кочегар Балалаев вынул из угла рта загнанный туда раздумьем черный длинный ус.

– Стихийное это дело, товарищи, - равномерно загудел он, - один Венгловский в четвертом отделении из наших, да что один сделает? Вайлиса вот бы обработать, да туго поддается...

Тюльманков сощурился:

– Шкура твой Вайлис... нашивочный!

– Не всякая нашивка - шкура, спроси у Кащенко!

Кащенко, усмехаясь, повел желтым поперечным наплечником, как генерал густой эполетой.

– Вот она, миленькая! Я за ней, как за каменной стеной!.. Сколько офицерских задов вылизал, чтобы ее заиметь, но зато выручает...

– Ну, заболтали, - сказал Волковой, и смех прекратился.

Волковой, поглядывая на всех своими острыми глазами, спрятанными в густой поросли бровей, сидел серьезно и строго, очевидно, пользуясь авторитетом и уважением матросов. Он поднял большую и тяжелую руку и, сдвинув фуражку на лоб, почесал в затылке.

– Стихия и есть, Балалаев верно говорит, - сказал он, медленно обдумывая, - а стихию не оседлаешь... Ее надо снизу брать и плотины ставить, чтобы куда нужно кинулась. Я, товарищи, так считаю...