– Возможно.

– Даже если это - красный соус?*

______________

* Соус с красным перцем к мясу - излюбленное блюдо на английских кораблях.

– Я предпочитаю британскую кухню, - сказал Ливитин с полуулыбкой. Русские пироги очень тяжелы, пресны и располагают к вялости ума.

Греве усмехнулся. Наконец-то после утомительного студенческого спора с Морозовым, где вещи назывались своими именами, можно было отдохнуть на словесном фехтовании с Ливитиным! С этой точки зрения Ливи был превосходным собеседником.

– Не забывайте, Ливи, что острая пища почти всегда разрушает организм. Всякие излишества - политические в особенности - нередко вызывают кровавый понос. Что до меня, я не поклонник этой заразной болезни. В корабельных условиях она протекает в особо тяжелой форме...

Ливитин щелкнул портсигаром и положил его в верхний карман кителя. Обнаженная подушечка сломанного ногтя холодно и гладко почувствовала металл. Взгляд Греве был слишком прозрачным и ничего не выражающим для такой интересной беседы. Греве, Гревочка, карьерист, любимец гельсингфорсских дам, кавалергард во флотском кителе, вдруг показался ему совсем в ином свете. Почему-то припомнилась весенняя история с кочегарами и нехорошая роль, которую играл в ней Греве.

Ливитин улыбнулся.

– Я одинаково не склонен испытывать ни кровавого поноса, ни запора. Тем более - длительного и в Шлиссельбургской крепости. Ваши вдумчивые прогнозы ошибочны, милый Гревочка. Вы плохо читаете в сердцах.

Еще в течение секунды оба лейтенанта смотрели друг другу в глаза, Греве - с пристальным вниманием, Ливитин - с живым любопытством. Двое вестовых замерли в отдалении, выжидая, когда господа офицеры окончат разговор, чтобы убрать приборы. Потом Греве встал первый.

– Все-таки, Ливи, на вашем месте я бы разъяснил юнцу нелепость его поведения, особенно в военное время!

– Я не верю в свои педагогические способности, Владимир Карлович, ответил Ливитин, также отодвигая стул.
– Неужели всю войну будет по три разводки в день?
– добавил он с комическим вздохом, пропуская Греве вперед.

Из кают-компании Ливитин сразу зашел к Морозову в каюту и застал его в одном белье, надевающим прогарное рабочее платье.

– Вот кстати!
– сказал ему Ливитин еще из дверей.
– Не торопитесь надевать штаны. Вас высечь надо.

– Не вижу за что, - фыркнул недовольно Морозов.

– Зря горячитесь и нервы травите, неистовый Робеспьер!

– Так, Николай же Петрович...

– Принимайте бром. Что вас слабит на речи? Чего вы там наговорили? И кому? Веткину, идиоту, поставщику острот, который отца родного за анекдот продаст... Греве, который смотрит на вас прищурясь... Не понимаю такой траты энергии. Подумаешь, голос флотской совести сыскался!

Морозов без малого в голос взвыл:

– Николай же Петрович! Не молчится, хоть брось! Горько же сознавать, что ты игрушка в чьих-то руках! Вот пошлют тебя на дырявой посудине, с "прекрасным духом" гибнуть позорно и жалко... Разве это не бесит? Да вы-то сами, - вы же видите весь этот длительный обман, безмолвный уговор нас всех, носящих офицерские погоны и обязанных присягой и дисциплиной расшаркиваться друг перед другом, уверять один другого в мощи флота, не сомневаться в неминуемой победе и круговой порукой замалчивать весь тот позор, который кругом творится. Воевать идут - идиоты!
– когда тут не воевать, дай бог до боя доплыть... И вы это видите, наверное, лучше меня, - я что? я механик, многого не знаю и только догадываюсь!
– видите и молчите... Чего вы молчите?

– Поставьте на ночь горчичник к затылку, Петруччио, - сказал Ливитин, впадая в обычный тон и усаживаясь по-хозяйски к столу.
– Вы допрыгаетесь до чего-нибудь. Сколько раз я вам толкую, что здесь военный корабль. Публичный дом и пожар в нем во время наводнения, как Веточкин сострил, я вполне отчетливо вижу, смею вас заверить. И так же, как вы, постом и молитвою готовлюсь помереть за веру-царя-отечество и за глупость как собственную, так и вышестоящих начальников... Аренда счастливой жизни окончилась, юный мой друг, пожалуйте к расчету, надо иметь мужество оплачивать фальшивые векселя, а мы их надавали России-матушке порядочно. Но бить по сему поводу голыми кулаками в броняшку не собираюсь и вам не советую: кулаки в кровь разобьете, а отсрочки платежа все равно не очистится... А вот вы поясните, Петруччио, из-за чего вы, собственно, глотку дерете и кулаки расшибаете?

Морозов, просунув наконец голову в узкий разрез твердой парусины прогара, бросил на него быстрый взгляд.

– Начистоту?

– Обязательно.

– Я всерьез скажу.

– Валяйте.

– А может - страшное.

– Погодите, я за стул схвачусь!

Лейтенант действительно взялся обеими руками за переплет стула, но потом предупреждающе поднял ладонь:

– Стоп! Я, может, сам догадаюсь... Революция?

Морозов кивнул головой. В прогарном платье, без всяких признаков офицерского чина, курносый и всклокоченный, он напомнил Ливитину давние гимназические годы. Такие же всклокоченные студенты, с таким же обязательным стремлением к немедленной революции, несмотря ни на что, тогда разъясняли гимназическому кружку смысл манифеста 17 октября. Все это показалось, как виденное в театре. Жизнь опустилась над юностью прочным железным занавесом, охраняющим от пожара.

– Догадаться нетрудно, - сказал Ливитин, сочувственно кивая головой. Революция! Панацея от всех зол, начиная с голодного крестьянина и кончая боем на центральной позиции! Как это у вас просто выходит: революция, смена политического строя, новые люди, у... как там его?.. у государственного кормила, - айн, цвай, драй!
– и мичман Морозов счастлив: война отложена, флот не гибнет, Россия тоже, мужички каждый день курицу кушают, и по всей территории Российской империи... то бишь, республики - благовоние и тишина. А позвольте полюбопытствовать, Германия с Австрией тоже войну отложат?