Осада приобрела ленивый характер. Смолкла осадная артиллерия, оставив бастионы Марбакау недоразрушенными. Лишь изредка бухала бомбарда, посылая в город пустотелое, раскалывающееся при падении ядро с целым ворохом листовок. Осажденные не таясь показывались на стенах, и никто не стрелял по ним. Еще больше осмелели осаждающие – бывало, открыто варили похлебку в пределах досягаемости огня со стен, и никто не вел по ним огня, если только поблизости не находился князь или кто-нибудь из его доверенных офицеров. Последних оставалось немного. Барини скрежетал зубами: ах, если бы уцелел Крегор! Этот стоил дюжины, сам не расслабился бы и никому не позволил. Но бравого кавалериста принесли с поля боя с пробитой против сердца кирасой, и Барини при всех закрыл ему единственный глаз, после чего накрыл мертвого своим плащом. Жест понравился. Тогда, после битвы, всем казалось: самое трудное позади, Империя не скоро соберет войска для нового вторжения, а марайцы… Да разве они смогут взять Марбакау?

Кто мог предвидеть, что в хитрости Гухар превзойдет всех?

А надо было предвидеть. Теперь расхлебывай.

В воззваниях, по-прежнему больше смахивающих на информационные бюллетени, Гухар сообщал: остатки имперского воинства позорно бегут, они уже изгнаны из Унганской провинции Марайского герцогства. Бесчинства мародеров пресекаются немедленно и жестоко. Крестьяне, получившие налоговые льготы, повсеместно возвращаются к мирному труду. Приняты меры к оживлению торговли. Герцог ничего так не желает, как вечного мира ради процветания своих подданных…

Мир! Этим козырем Гухар бил Барини, как хотел. Унган устал от войн. Да разве в воле Барини было обеспечить княжеству долгий мир, когда Империя под боком? Напал первым – и правильно сделал.

Обещая мир, Гухар, конечно, нагло врал. Какой мир? Пройдет год, ну два – и опять завертится карусель. Империя не успокоится. При всей хитрости Гухара ему не удастся вечно являться вовремя, чтобы пожать плоды чужих свар. Вынудят защищаться – и придется. А то еще развяжет войну сам, упреждая противника, как это сделал его предшественник…

Предшественник? Барини гнал прочь эту мысль. Дело еще не кончено, последнее слово еще не сказано. Ближайшие дни покажут, за кем будущее.

Однажды на дороге показался обоз – сотня, не меньше, тяжело нагруженных телег. Перед южными воротами марайский трубач провыл в трубу, а герольд объявил: его светлость герцог Гухар посылает в дар своим унганским подданным, затворившимся в крепости и истомленным осадой, хлебный и винный припас. Герцог просит лишь беспрепятственно пропустить обоз в город и вернуть подводы после разгрузки оных…

Барини лишился дара речи. Придя в себя – потребовал стрелять по обозу. Солдаты повиновались с крайней неохотой, офицерам пришлось прибегнуть к зуботычинам. Барини рычал и сам наводил бомбарду. Какого дьявола! Разве защитники города голодают? Есть еще запас и хлеба, и солонины, цены на продовольствие удерживаются свирепыми мерами в границах разумного, а на площадях варится бесплатная похлебка. Но на лицах солдат читалось: зачем сидеть в осаде, если можно впустить в город врага, который столь явно выказывает себя другом?..

Откуда, спрашивается, у Гухара взялось столько денег, чтобы закупить массу продовольствия по чудовищным ценам третьего года войны? Ответ мог быть только один.

В ту же ночь ландскнехты во главе с генералом Кьяни переметнулись к неприятелю – попросту вышли строем из ворот, и опять Гухар не попытался воспользоваться оголением стен для штурма. Дисциплина оставшихся у Барини войск стремительно падала. Ополченцы из городской милиции расходились на ночь по домам, беспечно бросая посты. Одного излишне строгого лейтенанта сбросили со стены. Барини повесил его убийц и расстрелял нескольких схваченных дезертиров, но не добился этим ничего, кроме угрюмого озлобления солдат. Лишь на гвардейские части еще можно было кое-как положиться.

Лето напомнило о себе погожими днями, совсем не осенними. Осажденные и осаждающие грелись на солнышке, переругиваясь без особой злобы.

– Эй, сидельцы! Долго еще сидеть собираетесь? Нам по домам пора, – надсаживал голос мараец, нахально сидя на бруствере и болтая ногами.

– Ну и ступай себе домой! – отвечали со стен.

– Как же я домой пойду без вашего князя на веревке? – изумлялся чужой непонятливости мараец. – Меня дома не поймут.

Аркебузная пуля, с умыслом пущенная мимо, выбивала из бруствера фонтанчик пыли. Мараец лениво спрыгивал в траншею и орал оттуда:

– Ваше счастье, что наш герцог приказал щадить вас! А то бы…

И это «приказал щадить» в устах простого солдата действовало еще лучше герцогских писем.

Но самый тяжкий удар грянул, когда под стенами появился Сумгава. Многие видели, как он обходил лагерь марайцев пешком, ибо настоятелю монастыря Водяной Лилии не пристало утомлять лошадь, которая в прошлой жизни, возможно, была человеческим существом. Настоятеля сопровождал Гухар, тоже пеший – герцогского коня вели в поводу слуги, – и всем было видно, что Сумгава не пленник Гухара, а почетный и желанный гость в лагере марайцев. В тот же день на город посыпались письма, подписанные уже не герцогом, а Сумгавой.