Зато ты его прозу читал и снисходительно похваливал за её читабельность: "Это по крайней мере можно читать". Потому что прозу не признавал, как таковую, а редкие фавориты - Достоевский, Платонов, ты их называл старшеклассниками - были полной противоположностью Довлатову.

Наверно, тебе было бы обидно узнать, что у нас на родине Сергуня далеко обошел тебя в славе. Мгновенный классик. И никакие нобельки не нужны. Еще одно твое унижение: посмертное. Не только личное, но ещё иерархическое: телега впереди лошади, торжество прозы над поэзией. Ты считал наоборот и в посмертной статье о Довлатове написал о пиетете, который тот испытывал перед поэтами, а значит, перед поэзией. Никогда! Довлатов сам пописывал стишки, но не придавал значения ни своим, ни чужим, а проза стояла у него на таком же недосягаемом пьедестале, как у тебя поэзия. Цеховое отличие: вы принадлежали к разным ремесленным гильдиям. Среди литературных фаворитов Довлатова не было ни одного поэта. А оторопь точнее, страх - он испытывал перед авторитетами, перед начальниками, перед паханами, независимо от их профессий. Таким паханом Довлатов тебя и воспринимал - вот причина его смертельного страха перед тобой.

В Питере ты им не был - в Нью-Йорке им стал.

Литературный пахан, не в обиду тебе будет сказано, дядюшка.

Что нисколько не умаляет твой поэтический гений.

Случалось и похуже: Фет - тот и вовсе был говнюшонок.

Поэт - патология: как человек, мыслящий стихами. Нелепо ждать от него нормальности в остальном. Тем более - предъявлять претензии.

Твоя железная формула: недостаток эгоизма есть недостаток таланта.

У тебя с избытком было того и другого.

Были и вовсе некошерные поступки, но я ещё не решила, буду ли про них.

Даже если не Довлатов был организатором и застрельщиком остракизма, которому тебя тогда подвергли, все равно ты бы не простил ему как хозяину квартиры. Точнее, комнаты. Ни от тебя, ни от Сергуни я той истории не слышала. Как говорит, не помню где, Борхес, все свидетели поклялись молчать, хотя в нашем случае ни один не принёс клятвы, а просто как-то выветрилось из памяти, заслоненное прижизненным пиететом Довлатова к тебе и посмертной твоей статьей о нем. Да и как представить сквозь пространство и время, что самый великий русский поэт и самый известный русский прозаик, дважды земляки по Питеру и Нью-Йорку, были связаны чем иным, нежели дружбой и взаимоуважением?

Информация о том вечере тем не менее просачивается.

"Сегодня освистали гения", - предупредил, покидая благородное собрание, граф Монте-Кристо.

Так рассказывает мама, которая увидела тебя там впервые. Еще до того, как познакомилась с папой, который зато был знаком с твоей будущей присухой, когда ты не подозревал о её существовании - причина моих невнятных в детстве подозрений. Читал ты, облокотясь о прокатный рояль, главную достопримечательность той комнаты, если не считать высокой изразцовой печи малахитной окраски с медным листом на полу. "Гением он тогда ещё не был, - добавляет мама.
– А поэма была длиной в Невский проспект вместе со Старо-Невским". Папа не согласен: "Гениями не становятся, а рождаются". У меня своего мнения нет - я ту поэму не читала. Что знаю точно - не в поэме дело. А в миловидной крепости. Хотя нужна тебе была вовсе не крепость, а победа. Победа досталась другому. Вдобавок этот другой освистал поэму. С тех пор ты и сам её разлюбил. Двойное унижение. Такое не забывается.

Дружбы между вами не было - никогда. И не могло быть. Наоборот: взаимная антипатия. Да и встречи с той поры нечастые: случайные в Питере и подстроенные либо выпрошенные Сережей в Нью-Йорке. Что же до чувств: у одного - страх, у другого - чувство реванша. Говорю об Америке. Униженный в Питере - унижает в Нью-Йорке. Человек есть не то, что он любит, а совсем наоборот. Помощь - это зависимость, зависимость - подавление, подавление унижение. Вот природа твоего покровительства Довлатову, и вы оба об этом знали. А теперь, разобравшись, - спасибо, дедушка Зигмунд, - знаю я.

А что, если твои преувеличенные похвалы той же природы, что и твои неоправданные филиппики, пусть и с противоположным знaком?

Из последних: разгромная внутренняя рецензия на роман Аксёныча и выход из Американской академии когда туда приняли Евтуха.

– А почему ты не отказался от нобелевки в знак протеста, что её давали разным там Иксам и Игрекам?
– спросил папа.
– Тому же Шолохову?

Больше всего нас поразило, когда ты согласился сделать вступительное слово на вечере гастролера из Питера, которого ты там терпеть не мог - ни как стихоплёта, ни как человека. Обрушил на того каскад похвал, но прочел текст скороговоркой, чтобы скорее отвязаться, сам чувствуя фальшь и стыдясь сказанного.

Имени не называю - не заслуживает. Кому надо - и так поймет.

– Ты с ума сошел!
– изумилась тогда мама.
– Это не ты о нем говорил, что серый, как вошь? Что любовь к его стихам - стыд и позор русского читателя?

– Я что, спорю?
– огрызнулся ты.
– Противноватый. Самая выдающаяся посредственность русской поэзии. Но как не пособить родному человечку! Как-никак еврей.

– Придворный еврей, - уточнил папа.
– Хуже Евтушенко с Вознесенским.

– Может, я его таким образом унизить хотел, да?

– Унизить?
– удивилась мама.
– Да ты ему путевку в вечность выдал. Он теперь будет размахивать твоей индульгенцией перед апостолом Петром.

– А может, у тебя комплекс твоего библейского тезки?
– предположила я.

Парентс на меня воззрились, а ты, как всегда, с полуслова:

– О чем мечтал Иосиф в Египте? Простить своих предателей, - пояснил слова дочери её родителям, хотя терпеть не мог пускаться в объяснения. Пусть так. Что с того? Я - поэт, а не читатель. Мне настолько не интересны чужие стихи, что уж лучше я на всякий случай похвалю. Давным-давно всех обскакал, за мной не дует.