Он страстно писал: ведь мы соприкасаемся не с русским народом, но узнаём его по культуре, "главным образом, по его писателям... высшим, чистейшим проявлениям русского духа", - и это суждение переносим на весь русский мир. "Многие из нас, детей еврейского интеллигентского круга, безумно и унизительно влюблены в русскую культуру... унизительной любовью свинопаса к царевне". А еврейство узнаём - в обыденщине, в обывательщине10.

К ассимилянтам он безжалостен. "Множеств[о] рабских привычек, развившихся в нашей психологии за время обрусения нашей интеллигенции", "потеряли надежду или желание сохранить еврейство неприкосновенным и ведут его к исчезновению со сцены". Средний еврейский интеллигент забывает о себе самом, слово "еврей" считается лучшим не произносить: "не такое время"; боятся написать "мы, евреи", но пишут, "мы, русские" и даже: "наш брат русак". "Еврей может быть россиянином первого ранга, но русским - только второго". "С момента, когда еврей объявляет себя русским, он становится гражданином 2-го класса", а притом у него "сохраняется особый "акцент" души".
– Происходит эпидемия крещений для выгоды, иногда и мельче, чем для диплома. "Тридцать серебряников равноправия". Покидая нашу веру - не оставайтесь и в нашей национальности"11.

Положение евреев в России, и не когда-нибудь, а именно после 1905-06, представляется ему безысходно мрачным: "Сама объективная сила вещей, имя которой чужбина, обратилась ныне против нашего народа, и мы бессильны и беспомощны".
– "Мы и раньше знали, что окружены врагами"; "эта тюрьма" (Россия), "лающая псарня"; "поверженн[ое] и израненн[ое] тело затравленного, окружённого повсюду врагами и беззащитного российского еврейства"; "в глубокой яме копошатся... шесть миллионов [человек]... эпох[а] медленной пытки, затяжного погрома"; и даже, будто бы, "газеты, содержимые на еврейские деньги", не защищают евреев "в эту эпоху неслыханной травли". В конце 1911: "Вот уже несколько лет, как евреи в России плотно сидят на скамье подсудимых", хотя мы не революционеры, мы "не продавали Россию японцам" и мы не такие, как Азеф и Богров; впрочем о Богрове: "над этим - каков бы он ни был - несчастным юношей в час изумительной [!] его кончины... надругались те десять хамов из выгребной ямы киевского черносотенства", захотевшие удостовериться в факте казни убийцы12.

И снова и снова обращаясь взором к самому еврейству: "Мы теперь культурно нищи, наша хата безотрадна, в нашем переулке душно".
– "Наша главная болезнь самопрезрение, наша главная нужда - развить самоуважение... Наука о еврействе должна стать для нас центром науки... Еврейская культура стала для нас прибежищем единственного спасения"13.

И это - очень можно понять и разделить. (Нам, русским, - особенно сегодня, в конце XX века.)

В минувшем - он ассимилянтов не осуждает: в истории "есть моменты, когда ассимиляция представляется безусловно желательной, когда она есть необходимый этап прогресса". Такой момент был после 60-х гг. XIX в., когда еврейская интеллигенция только зарождалась, осваивала окружающую среду, зрелую культуру. Тогда ассимиляция была "не отречением от еврейского народа, а напротив первым шагом еврейской национальной самодеятельности, первой ступенью к обновлению и возрождению нации". Надо было "усвоить чужое, чтобы затем с новой силою развивать своё". Но прошло полвека, многое резко изменилось и вне и внутри еврейства. Вот, жажда к общему просвещению стала и без того сильна, даже беспримерно рвение к нему. Теперь-то - в молодых поколениях и надо насаждать еврейские начала. Теперь - грозит бесследное растворение в чужом: "Сыновья наши с каждым днём уходят" и "становятся нам чужды"; наши "просвещённые дети служат всем народам на свете, только не нам, нет работников ни для какого еврейского дела". "Окружающий мир слишком прекрасен, приволен и богат" - не дадим же ему сманить еврейскую молодёжь от "неприглядности]... еврейского существования... Углубление в национальные ценности еврейства должно стать главным... элементом еврейского воспитания".
– "Кругов[ая] порук[а], которой только и может нация держаться" (нам бы это сознание!
– А. С.), - а ренегатство тормозит борьбу за права евреев: вот, мол, есть выход - и "уходят... последнее время... густыми массами, с такой циничной лёгкостью"14.

И внушительно: "Царственный дух [Израиля] во всём его могуществе, его трагическ[ая] истори[я] во всём её грандиозном великолепии".
– "Кто мы такие, чтобы перед ними оправдываться? кто они такие, чтобы нас допрашивать?"15

И эту последнюю формулировку можно в полноте уважать. Но - с обоесторонним применением. Тем более ни одной нации или вере не дано судить другую.

И призывы о возврате к еврейским корням - никак не впустую прозвучали в те годы. В предреволюционном Петербурге "в кругах русско-еврейской интеллигенции наблюдался высокий подъём интереса к еврейской истории"16. В 1908 в Петербурге прежде существовавшая Еврейская Историко-этнографическая комиссия расширилась и преобразовалась в Еврейское Историко-Этнографическое общество17, во главе с М. Винавером. Оно активно и успешно стало собирать архив по истории и этнографии евреев в России и в Польше - ничего подобного не создавала еврейская историческая наука на Западе. Под редакцией С. Дубнова стал выходить журнал "Еврейская старина"18. Одновременно приступили к изданию 16-томной Еврейской энциклопедии (которую мы обильно используем в этой работе) и 15-томной "Истории еврейского народа". Правда, энциклопедия, в своём последнем томе, жалуется: "Передовые круги еврейской интеллигенции... проявляли индифферентное отношение к культурным задачам энциклопедии", увлечась борьбой за внешнее еврейское равноправие19.

А в других еврейских головах и грудях, напротив, укреплялось убеждение что будущее российского еврейства неразрывно связано с будущим России. Хотя и "разбросанное по необозримым пространствам и вкрапленное в чужую стихию... русское еврейство было и осознавало себя единым целым. Ибо едина была среда, нас окружавшая... единая культура... Эту единую культуру мы в себя впитывали на всём протяжении страны"20.

"Русское еврейство всегда умело связывать свои интересы с интересами всего русского народа. И это было не от благородства характера и не из чувства признательности, а из ощущения исторических реальностей". И - как бы в прямой спор с Жаботинским, да так и есть: "Россия для миллионов её населяющих евреев не случайная остановка в исторических странствованиях Вечного Жида... Русские пути мирового еврейства были и будут исторически самыми значительными. От России нам не уйти, как [и] самой России от нас не уйти"21.

И даже - настолько не уйти, ещё категоричнее, как выразился депутат 2-й и 3-й Государственных Дум О. Я. Пергамент: "никакое улучшение [и самой] русской внутренней жизни "невозможно без одновременного освобождения евреев от тяготеющего над ними бесправия""22.

И тут нельзя обойти весьма знаменательную фигуру юриста Г. Б. Слиозберга, одного их тех евреев, кто тесней всего имел дело с российским государством, десятилетиями, то помощник обер-секретаря Сената, то юрисконсульт министерства внутренних дел, и кого многие евреи упрекали, что он привык просить еврейских прав у власть имущих, когда настало время требовать. В своих воспоминаниях он пишет: "Я с детства привык сознавать себя прежде всего евреем. Но уже с самого начала моей сознательной жизни я чувствовал себя и сыном России... Быть хорошим евреем не значит не быть хорошим русским гражданином"23.
– "В наглей работе нам не приходилось преодолевать тех препятствий, которые на каждом шагу ставились польскому еврейству со стороны поляков... В российской государственной жизни мы, евреи по национальности, не составляли чужеродного элемента, так как в России уживались многие национальности, объединённые в русской государственности без попыток поглощения всех прочих со стороны господствующей национальности... Культурные интересы России отнюдь не сталкивались с культурными интересами еврейства. Одна культура как бы дополняла другую"24. И даже с таким полуюмористическим замечанием: по неясности и противоречивости российских законов о евреях ему в 90-е годы "надо было начать творить специальную еврейскую юриспруденцию, с применением методов чисто талмудических"25.

А выше того говоря: "Смягчение национального гнёта, испытывавшееся в последние годы, незадолго до того, как Россия вступила в трагическую полосу своей истории, создавало в душах всех русских евреев надежду на то, что постепенно сознание русского еврейства пойдёт по пути заполнения этого сознания творческим содержанием примирения еврейского и русского аспектов в синтезе высшего единства"26.

Да разве забыть, что из семи авторов несравненных "Вех" трое были евреями - М. О. Гершензон, А. С. Изгоев-Ланде и С. Л. Франк?

Но - и встречно же: евреи имели в России предреволюционных десятилетий мощнейшую заединую поддержку прогрессивного общества. Она, быть может, стала такой на фоне стеснений и погромов - но, тем не менее, ни в какой другой стране (может быть и за всю предшествующую мировую историю?) она не была столь полной. Наша широкодушная свободолюбивая интеллигенция поставила за пределы общества и человечности - не только антисемитизм - но даже: кто громко и отчётливо не поддерживал, и даже в первую очередь, борьбы за равноправие евреев - уже считался "бесчестным антисемитом". Будко-совестливая, остро чуткая русская интеллигенция постаралась полностью внять и усвоить именно еврейское понимание приоритетов всей политической жизни: прогрессивно то, что протестует против угнетения евреев, и реакционно всё остальное. Русское общество не только со стойкостью защищало евреев по отношению к правительству, но запретило себе, каждому, проявить хоть наислабейшую тень какой-либо критики поведения и отдельного еврея: а вдруг при таком возмущении родится во мне антисемитизм? (У поколения, выросшего тогда, это сохранялось потом и на десятилетия.)