– ...Для вас война - само бытие, будто вы вне боёв и не существуете. Так дожить вам насквозь черезо всю...

Боев с удивлением слушает, как сам бы о себе того не знал.

Встали. Бряк-бряк стеклянно-железным, чем попало.

И - все занялись, подзажглись.

А водка после такого дня - о-о-ой, берегись!

Какие яркие, мохнатые дни! И - куда всё несётся?

Большое наступление! Да за всю войну у нас таких - на одной руке пересчитать. Крылатое чувство. Доверху мы переполнены, уже через край. А нам ещё подливают.

И опять встаём-чокаемся, конечно же - за Победу!

Мягков: - Когда война кончится - то сердце закатывается, представить.

Ну, и потекла беседа вразнобой, вперебив.

Боев: - Затронули нас, пусть пожалеют. Дадим жару.

Начальник штаба: - Нажарим им пятки.

Комиссар: - Эренбург пишет: немцы с ужасом думают, что ожидает их зимой. Пусть подумают, что ожидает их в августе.

Все с азартом, а - без ненависти, то - газетное.

– Попробуешь с немцами по-немецки, а они переходят на русский. Здорово изучили за два года.

– А вот: поймут ли нас, когда мы вернёмся? Или нас уже никто не поймёт?

– Но и представить, сколько ещё России у них. Чудовищно.

– Почему Второго Фронта не открывают, сволочи?

– Потому что - шкуры, за наш счёт отсиживаются.

– Ну всё ж таки в Италии наступают.

Комиссар: - Капиталистическая Америка не хочет быстрого конца войны, прекратятся их барыши.

Я ему вперекос:

– Но что-то и мы слишком отклоняемся. От интернационализма.

Он: - Почему? Роспуск 3го Интернационала - это совершенно правильно.

– Ну, разве как маскировка, тактический ход.
– И отклоняю: - Не-нет! Мне больше нельзя, у меня сейчас самая работа начнётся.

Прощенков рассказывает сегодняшний случай из стрельбы. Считает, что 423ю сокрушил: от того места - ни выстрела больше.

– А может она откочевала?

Да, вот ещё про кочующие орудия. Как у немцев - не знаем, а нашему иному прикажут кочевать с орудием - так он, дурья голова, по лени с одного места бьёт и бьёт, пока его не расколпачут.

Да мало ли глупостей? А как стреляют наобум, чтобы только расходом снарядов отчитаться?

Бывает...

Прощенков: - К вечеру хорошо вкопались. Хоть бы эту ночь не передвигали.

Через оконца кузова уже мало света, зажгли аккумуляторную лампочку под потолком.

– А славная у нас штабная халабуда?
– озирается Боев.
– Как бы её, старуху, в Германию дотянуть?

Стали перебирать, кто и сам не дотянул. Одного. Второго. Третьего. А четвёртого засудили в штрафбат, там и убили.

Бывал я в компаниях поразвитей - а чище сердцем не бывало. Хорошо мне с ними.

– Да-а-а, и ещё друг друга как вспомним...

Явственно раздался гнусный хрип шестиствольного миномёта.

Завыли мины - и в частобой шести разрывов, в толкотню.

– Ну, спасибо, братцы, и простите. Мне пора.

И правда, снаружи уже сумерки. До темноты дойти, не сбиться.

Линии наши все целы.

Емельянов с предупредителя: - Вот теперь вкопаемся, как надо. Правда, немец ракеты часто бросает.

Они и нам, в Выселки, отсвечивают то красным, то бело-золотистым, долгие.

Шестиствольный записали, но не так чётко, миномёты всегда трудно записывать. А вот пушка была, наверно семидесяти-пяти, одиночный выстрел, цель 428, - сразу хорошо взяли, в точечку.

Прибор - в порядке, все стрелки в норме. И ленты новый рулон заправлен. И чернила подлиты в желобочки под капилляры. И смена - выспалась, бодрая. Три маловольтных лампочки освещают всю нашу переднюю часть погреба. Белеют бумаги, посверкивает блестящий металл.

Двое дежурных линейных с телефонами на ремнях, с запасными мотками кабеля, фонариками, кусачками, изоляционной лентой - тоже тут. Вот кому ночью горькая доля: по одному концу придёшь к разрыву, а найдёшь ли второй, оторванный?

А в глуби погреба - темнота, дети спят, бабы тоже располагаются, лиц не видно. Но слышу по голосу - там батарейный мой политрук. Где примостился - не вижу, а разъясняет певуче, смачно:

– ...Да, товарищи, вот и церковь разрешили. Против Бога советская власть ничего не имеет. Теперь дайте только родину освободить.

Недоверчивый голос: - Неуж и до Берлина дотараните?

– А как же? И там всё побьём. И - что немец у нас разрушил, всё восстановим. И засверкает наша страна - лучше прежнего. После войны хоро-ошая жизнь начнётся, товарищи колхозники, какой мы ещё и не видели.