А вот - ландыши. Никому не нужные, не замечаемые.

Срываем по кисточке.

Медленно-медленно поднимаемся опять по склону, теперь - дальше, наверх. Мимо той телеги.

Мимо Андреяшина...

Три избы кряду. Одна - беленая, почище. Две других - из таких уже старых, серых брёвен, чем стоят? Изсеревшие корявые дранковые крыши. Можно и за сараюшки принять.

Откуда-то тявкает собачка слабым голосом. Не на нас.

Несколько кур прошло чередой, ищут подкормиться.

Людей - никого.

За теми избами - опять пустырь. На нём отдельно - даже и не сарайчик, наспех собран: стенки обложены неровными кусками шифера, покрыт листом жести а уже покошен, и подпёрт двумя бревёшками. Не поймёшь: для чего, кому такой?

А в небе - какая тишь. Тут, может, и не пролетают никогда, забыт и звук самолётный. И снарядный.

А тогда - гремело-то...

На длинной верёвке привязана к колу - корова, пасётся. Испугалась, метнулась в бок от нас.

Подымаемся к самым верхним избам.

А тут, между двумя смежными берёзами, - перекладина прибита, как скамейка, ещё и посредине подпорка-столбик. И на той скамеечке мирно сидят две старухи каждая к своей берёзе притулясь, и у каждой - по кривоватой палке, ошкуренной. У обеих на головах - тёплые платки, и одеты в тёплое тёмное.

Сидят они хоть и под деревьями, а на берёзах листочки ещё мелкие, так сквозь редкую зелень - обе в свету, в тепле.

У левой, что в тёмно-сером платке, а сама в бушлате, - на ногах никакая не обувь, а самоделка из войлока или какого тряпья. По-сухому, значит. А обглаженного посоха своего верхний конец обхватила всеми пальцами двух рук и таково держит у щеки.

У обеих старух такие лица заборозделые, врезаны и запали подбородки от щёк, углубились и глаза, как в подъямки, - ни по чему не разобрать, видят они нас или нет. Так и не шевельнулись. Вторая, в цветном платке, тоже посох свой обхватила и так упёрла под подбородок.

– Здравствуйте, бабушки, - бодро заявляем в два голоса.

Нет, не слепые, видели нас на подходе. Не меняя рукоположений, отзываются - мол, здравствуйте.

– Вы тут - давнишние жители?

В тёмном платке отвечает:

– Да сколько живы - всё тут.

– А во время войны, когда наши пришли?

– Ту-та.

– А с какого вы года, мамаша?

Старуха подумала:

– На'б, осьмсыт пятый мне.

– А вы, мамаша?

На той второй платок сильно-сильно излинял: есть блекло-синее поле, есть блекло-розовое. А надет на ней не бушлат, но из чёрного вытертого-перевытертого плюша как бы пальтишко. На ногах - не тряпки, ботинки высокие.

Отняла посошок от подбородка и отпустила мерно:

– С двадцать третьего.

Да неужели?
– я чуть не вслух. А говорим: "бабушки, мамаша" - на себя-то забываем глядеть, вроде всё молодые. Исправляюсь:

– Так я на пять лет старше вас.

А лицо её в солнце, и щёки чуть розовеют, нагрелись. В солнце, а не жмурится, оттого ли что глаза внутрь ушли и веки набрякшие.

– Что-то ты поличьем не похож, - шевелит она губами.
– Мы и в семьдесят не ходим, а полозиим.

От разговора нижние зубы её приоткрываются - а их-то и нет, два жёлтых отдельных торчат.

– Да я тоже кой-чего повидал, - говорю.

А вроде - и виноват перед ней.

Губы её, с розовинкой сейчас и они, добро улыбаются:

– Ну дай тебе Господь ещё подальше пожить.

– А как вас зовут?

С пришипётом:

– Искитея.

И сердце во мне - упало:

– А по отчеству?

Хотя при чём тут отчество. Та - и была на пять лет моложе.

– Афанасьевна.

Волнуюсь:

– А ведь мы вас - освобождали. Я вас даже помню. Вот там, внизу, погреб был, вы прятались.

А глаза её - уже в старческом туманце:

– Много вас тут проходило.

Я теряюсь. Странно хочется передать ей что-то же радостное от того времени, хотя что там радостное? только что молодость. Бессмысленно повторяю:

– Помню вас, Искитея Афанасьевна, помню.

Изборождённое лицо её - в солнышке, в разговоре старчески тёплое. И голос:

– А я - и чего надо, забываю.

Воздохнула.

В тёмном платке - та погорше:

– А мы - никому не нужны. Нам бы вот - хлебушка прикупить.