— Это кровать дочки, она сейчас гостит у моей сестры, — объяснила Екатерина Георгиевна.

— Как ее зовут?

— Лена. Она еще ходит в детский сад. — Она подошла к нему и, глядя прямо в глаза, сказала: — Слушай, что это такое? Почему это, ты не знаешь?

Он смотрел на нее и чувствовал, как неловкость вдруг исчезла. Он был счастлив хорошим, веселым счастьем здорового человека и при ярком белом свете электричества сказал ей просто, без труда, как самому себе:

— Я тебя люблю, понимаешь? И дочку твою любить буду, и у нас с тобой будут дети. Ты не должна думать, что это так, шуточки. Это, может быть, навсегда.

— Милый ты мой! Ты мой милый… — медленно проговорила она.

Утром Екатерина Георгиевна прошлась босиком по комнате, постояла над пустой детской кроватью и жалобно проговорила:

— Леночка, твоя мама — дура и сошла с ума. — Потом посмотрела на себя в зеркало, нахмурилась, рассмеялась и, откинув со лба волосы, участливо спросила: — Что же это ты, Катя, влюбилась? — И начала плакать. — Я не понимаю, — говорила она, — как можно ждать двенадцать часов; и как хорошо, что женщины работают! Что бы я делала дома весь этот день?

Но ей не пришлось ждать двенадцати часов. В половине первого к ней на службу приехал Ефремов. Увидев его, она обрадовалась и смутилась, громко сказала:

— Какими судьбами?

— Паспорт с тобой? — спросил он.

— Да. Но зачем это?

— Едем сейчас в загс.

Она расхохоталась так громко, что сидевший за соседним столом усатый человек в зеленой гимнастерке перестал писать и тоже рассмеялся.

— Тебя не отпустят? — спросил Ефремов.

— Да, конечно, неловко как-то; и спешка зачем такая?

— Вот этот начальник, что ли, твой? — тихо спросил Ефремов.

— Заведующий отделом. Я его замещаю.

Ефремов подошел к человеку в гимнастерке и быстро сказал:

— Вы позволите товарищу отлучиться на сорок минут? Я уезжаю сегодня вечером в далекую командировку, у нас есть срочное и важное дело. Ну вот, отлично! — сказал он, хоть заведующий не успел еще ответить.

— Какая командировка? Это ты нарочно? — спросила она спускаясь по лестнице.

— Нет, я в семь часов уезжаю.

— Куда? Отчего? Надолго? Почему так внезапно? — спрашивала она, остановившись.

— Вызывают в Донбасс, очень срочно.

— А отложить?

— Отложить?

Он так удивленно переспросил ее, что она поняла — такая мысль даже не приходила ему в голову.

Они сели в автомобиль, и ее вдруг рассердило выражение радости на лице Ефремова.

«Вот сейчас скажу, что ни в какие загсы я не поеду, — подумала она. — Дико ведь после всего уехать в тот же день. Это мужской эгоизм. Право же! Как можно? Ведь нужно считаться со мной. И какая-то самоуверенность, а я сразу всему подчиняюсь, как девчонка. Осчастливил. Вот сейчас скажу: либо пусть откажется от поездки, либо никаких расписываний не буду делать».

— Послушай, — сказала она и посмотрела на него.

— Что?

— Нет, это я просто так. Как же я останусь одна?

И она погладила его по рукаву пальто.

— Хочешь, вместе поедем?

— Как можно? А работа?

Она замолчала. Ей снова хотелось рассердиться, но она не могла и начала ругать себя:

«Вот все мысли и планы о независимости, спокойной одинокой жизни разлетелись. А кто по ночам плакал, когда Ленка спала? Вообще, тут нельзя думать. О, господи, какая я гусыня!»

И она снова погладила его по рукаву пальто.

— Вот здесь станем, — сказал Ефремов шоферу.

Шофер посмотрел на вывеску у дверей, потом на своих

пассажиров и усмехнулся.

— Что, завидно? — спросил Ефремов.

Шофер, худой человек в военной форме, насмешливо ответил:

— Вы, может быть, во второй раз? Тогда — завидно.

Ефремов весело сказал:

— Вот и врешь! В первый — и последний.

«Совсем деревенский парень!» — подумала Екатерина Георгиевна.

В маленькой комнате загса было много народу.

Какая— то старушка, поглядев на Екатерину Георгиевну, сокрушенно сказала:

— Ах ты, красавица какая! — и всхлипнула, видно решив, что она разводится.

— Погляди, — тихо сказала Екатерина Георгиевна, — прямо на лицах написано, кто куда стоит.

И правда: в похоронной очереди стояли большей частью заплаканные пожилые женщины; детей регистрировали молодые отцы, расписывающиеся были смущены и нарядны, а разводящиеся все, как один, усмехались.