Ефремов мотнул головой и похлопал Морозова по плечу:

— Ты, Володя, не сердись, но это не выйдет.

Морозов крякнул и поморщился.

— Знаешь, на работе — прежде всего работа. Ты ведь нам не нужен, так, по существу дела, откровенно говоря…

Морозов внимательно посмотрел на него и рассмеялся.

— Значит, на заявление наложено: «Отказать»? Так, что ли? Вот, видишь ли, славный парень — это не ты…

Ефремов усмехнулся и сказал:

— Слушай, Володя, помнишь, я тебе лет пять назад письмо писал? Из больницы, мне операцию должны были делать.

— Ну?

— Я тогда затосковал, сам не знаю отчего: решил, помру от хлороформа, — ну вот, просил тебя прийти повидаться. Ты ведь ничем не рисковал, гривенником на трамвай только.

— Вот злая память! Ты, видать, мужик…

— Мужик, — подтвердил Ефремов. — Они, мужики, словам не верят, а насчет славного парня — это, брат, все декламация. Языком потрепать или по-обывательски поддержать приятеля, ты думаешь — это дружба?

— Ну тебя к черту! Давай выпьем!

— Морозов, Володька! — крикнул Гольдберг. — Ты лучше послушай, что Васильев говорит. Честное слово, интересно.

— Давайте, ребята, кончать! — решительно сказал Морозов и тихо добавил, обращаясь к Ефремову: — Я не сержусь. За что мы выпьем, Петя?

Ефремов хотел сказать: «За милую женщину», но закашлялся и проговорил:

— За то, чтобы все были здоровы.

«Ох и сокол!» — насмешливо подумал Морозов, все же помня неприятный разговор.

Вскоре после второго стакана они почувствовали веселье. Морозов подмигнул товарищам, полузакрыл глаза, покашлял и взмахнул рукой:

Оглушающе громко, точно желая перекрыть рев бури и гром, запели они.

У Ефремова слегка кружилась голова, жар обдавал его тело. Он, видно, опьянел, но ему казалось, как и тогда в театре, что тепло, и туман, и веселье — все это происходит оттого, что есть такой серый дом с узкими окнами и в этом доме живет милая женщина — Екатерина Георгиевна.

Гольдберг не пел. Задумавшись, он скорбно покачивал головой и негромко бормотал:

— А-а-а-а…

— Вот он, настоящий хозяйственник. Думаешь про шахту свою? — отдуваясь, спросил у него Морозов.

— Я отца своего, аптекаря, вспомнил. Жили мы в знаменитом местечке Талалаевке; он вот ни с кем не дружил; придет из больницы, ходит по комнате и поет: «Выхожу один я на дорогу…» И я сейчас только понял — он был несчастный человек.

— Вот что: шутки шутками, — решительно сказал Морозов. — Как у вас насчет дальнейшего веселья?

— Брось! — поморщился Васильев. — Люди три года не видались…

Но Морозов замотал головой.

— Ну нет, брат… Ты личность интеллектуальная, халдей среди халдеев, а я человек простой. Пойдем в ресторан, Гольдберг, а? Мы с тобой командировочные: это наша прямая обязанность. Одевайся, живо!

— Ну тебя! Не пойду, — сказал Гольдберг.

Морозов надел шубу и, распахнув ее, вытянув немного шею, начал наматывать кашне.

— Что ж, аскеты, мне одному идти или пойдет за компанию кто-нибудь? Нет? Ну, ладно! — и он пошел к двери.

— Давайте ложиться, уже второй час, — предложил Ефремов.

Он составил стулья, положил на них чертежную доску, постелил поверх старую солдатскую шинель, ловко заложив рукава под борты, а поверх шинели — два кожаных пальто: свое и Васильева.

— Гольдберг, ты пальто не жалеешь?

Гольдберг махнул рукой.

— Двухспальная, зефир, — сказал Ефремов, засовывая в наволочку летние брюки и рубахи.

Товарищи начали тыкать кулаками в постель и хвалить Ефремова.

— А Володька Морозов свихнется, я уверен, — проговорил Васильев.

— Ты б уж молчал! — покачав головой, сказал Ефремов. И ничего он не свихнется. Что ж, ему псалмы, что ли, петь? Ведь ты их тоже не поешь.

Они начали раздеваться. Ефремов босыми ногами, точно шагая по мокрому, подошел к стене и выключил свет. Было слышно, как шуршат одеяла и поскрипывают кровати.

— Папирос не хватило, вот беда! — сказал Гольдберг.

— Я на утро оставил три штуки, — сказал Ефремов, — а сейчас можешь мою докурить, я ничем таким не болен.

Гольдберг потянулся к меркнувшему огоньку. Он затянулся и крякнул:

— Ну что ж, спать так спать!

А через минуту они оживленно и горячо заговорили о множестве вещей: о тяжелой промышленности, женитьбе, науке, дефицитных материалах, коллективизации, и разговор был живой, «плотный», точно они продолжали спор, начатый вчера.