Но камера оказалась небольшой, относительно чистой, ровно половину ее занимал дощатый помост от стены до стены, выполняющий, по всей видимости, функцию кровати. А главное – она была пустой, на сегодня Игорек был единственным постояльцем этой гостиницы. Он моментально успокоился и, когда за спиной с лязгом захлопнулась дверь, огляделся. Ни одного окошка, в углу над входом тусклая лампочка с плоским плафоном из оргстекла, забранная решеткой, темно-серая цементная стена, вспученная, как поверхность Луны, вся в пузырях и кратерах с вкраплениями крупной мраморной крошки. Слышавший о многочисленных попытках суицида в стенах заведений МВД, в связи с чем там принимаются многочисленные меры безопасности, и читавший об обитых матами камерах, где нельзя с разбегу треснуться в стену и расшибить себе голову, Игорек пребывал в недоумении от этой стены, даже простое прикосновение к которой грозило серьезной травмой.

Чуточку поворочав пьяными мозгами, он все же сообразил, что все вышеперечисленное, включая и возможных соседей с наколками, относится к КПЗ или, как их сейчас называют – ИВС (изолятор временного содержания), где коротают время до суда подследственные, а не к простому «обезьяннику» окраинного милицейского пикета, предназначенному для ночевки нормального вида «бухариков», мелкой шпаны, проституток и просто граждан, которые не могут сразу доказать свою личность.

А «прелесть» цементных пупырышков Игорек оценил мгновенно, как только забрался на топчан и прислонился к стене. Уже через несколько секунд жесткие острые бугорки через одежду впились в кожу так, что невозможно было терпеть. Менять положение тела бесполезно, потому что поворочавшись так минут десять ты получишь только болящее по всей своей поверхности тело. Обычный мелкий милицейский садизм. Человек, заслуживший право переночевать здесь, не должен спать, как на диване во дворце Саддама Хусейна, должен же он помучаться!

Игорек лег на топчан. На спине было очень неудобно, запрокинутая голова затекала, а если закинуть за нее руки, то натягивался живот и сразу начинало тошнить. Игорек стянул с себя плащ, завернулся в него, как солдат в шинель, подоткнув под голову смятую верхнюю часть вместо подушки, подложил под щеку ладонь и затих. В камере было прохладно, но не слишком, в дрожь пока не бросало. Подташнивало немного. Понемногу стены начали вращаться вокруг него, все ускоряя свою круговерть.

Он был действительно крепко пьян, но совсем не так сильно, как выглядел и как думали окружающие. Все, что он делал, делалось совершенно осознанно, так все и задумывалось. Так и должно быть.

Несмотря на опьянение, сон не приходил, он даже начал считать, то и дело сбиваясь, до тысячи. На цифре семьсот тридцать два он не смог вспомнить следующее число, и отключился. Скучающий капитан и другие милиционеры несколько раз за ночь подходили к окошку в двери, чтобы посмотреть на узника, но тот спал, никак на них не реагируя.

Когда Игорек открыл глаза, часы в дежурке показывали половину шестого, но он об этом, естественно, не догадывался. Сознание вернулось сразу, о вчерашней пьянке напоминала только глухо болящая голова и отвратительный привкус вчерашней блевотины во рту. Хотелось воды, но Игорек не стал привлекать к своей персоне внимание «обслуживающего персонала». Во-первых, он не знал, сколько сейчас времени, а во-вторых, и это было главным, он вообще сейчас ничего не хотел.

Он лежал и бездумно глядел в пыльный потолок. Апатия сковала и тело, и сознание. Он все сделал. Все, что зависело от него. И изменить уже ничего было невозможно, все, что произойдет дальше, свершится уже не по его вине или желанию. Он свою функцию выполнил, дальнейший ход событий определяют другие действующие лица этой пьесы. Не было никакого смысла ломать голову над тем, как он осуществил свою операцию, ни отыграть назад, ни переделать ничего нельзя. Можно только лежать и ждать.

Чего ждать? Победы или расплаты? Говорят, неизвестность пугает. Но Игорек ничего не боялся, перегорел, как говорят спортсмены. Он полностью ушел в себя, как дзэновский монах, эдакий Бодхидхарма в камере. Ни единой мысли в голове, ни переживаний, ни страха, ни волнения, полное отупение в ожидании результата. Он даже не знал, сколько еще ждать, и есть ли смысл это делать.

Около семи часов в окошко заглянул вчерашний капитан. На топчане он увидел неподвижную мумию с открытыми глазами.

– Эй, постоялец! – позвал задержанного милиционер. – Очухался?

Вместо ответа Игорек сел на нарах и равнодушно посмотрел на побеспокоившего его человека.

– Ну? – наконец выговорил он.

– Тут трубка твоя надрывается, все мозги уже проела. Как вы такую херню в кармане таскаете?

– Чего говорят? – не удостоил его ответом «постоялец».

– Не знаю, не спрашивал. Ждешь звонка?

Игорек пожал плечами.

– Ну так че, возьмешь трубку? Или я ее расколошмачу к чертовой матери! Даже из сейфа покоя не дает.

– Тащи, – согласился Игорек.

– Ладно, – буркнул капитан.

Он пошел по коридору в дежурку, сердясь сам на себя. Этот сопляк разговаривал с ним так, словно это секретарша спрашивала его, ответит ли он на звонок, а не ночной хозяин милицейского пикета, куда он залетел по пьяни. Но что-то внутри находило этому унижению оправдание. И дело было даже не в просьбе майора из казино, и не вознаграждении, на которое небезосновательно рассчитывал капитан. Этот парень сегодня выглядел совсем не так, как вчера вечером. Это был уже не перемазанный соплями перепившийся пацан с мобильником в кармане, от его напряженной суровости так и перло холодной силой.

Принеся отчаянно верещавшую трубку, капитан окликнул Игорька, и просунул ее между прутьев решетки. Игорек взял телефон, сел на топчан, долго смотрел на мобильник, не отвечая. Наконец, он тяжело вздохнул, нажал на кнопку ответа и поднес телефон к уху.

Капитан с ухмылкой покачал головой. Человек в камере, говорящий по сотовому, смотрелся, как персонаж плохого детектива про мафию. Никогда он не думал, что увидит такое в своем хозяйстве. Это в Бутырках воры свои семинары проводят под неусыпным оком оплаченных вертухаев, а в райотделах к попавшему в их руки жулью относятся, обычно, без благоговейного трепета. А вот поди ж ты, дождался!