Это дерево было домом для многих других сообществ, для других существ для птиц и лягушек, для насекомых и червей. И хотя многие из них всего лишь паразитировали на дереве, оставляя после себя следы разрушения, они не были опасны для его существования. Я знал, что изменения, приносимые ими, — всего лишь неизбежный ход времени, смерть и превращение, неизменное равновесие.

Но потом я заметил иной изъян на дереве — омертвение. Оно протягивало гибельные пальцы к цветам, лишая их красок, к плодам, высушивая их в уродливые рожки. Эта гниль принимала форму обитателей дерева, крошечных паразитов, и могла воспроизводить себе подобную псевдожизнь, нарушая равновесие и постоянство: либо уничтожала она, либо уничтожали ее. И другого выбора не существовало, касалось ли это целого дерева или частей его, пораженных напастью. И было еще много здоровых ветвей, на которых цветы поражали своей красотой, а плоды — изобилием, но много было таких, что уже ссохлись и почернели, и тех, где жизнь и смерть вели борьбу между собой. В конце концов судьба всего дерева была поставлена на карту, и от исхода каждой такой крошечной битвы зависела участь целого.

Тут я проснулся, смертельно уставший от сознания того, что все это происходило раньше и будет происходить снова и снова. Я уже не владел собственным мозгом, каждый раз, когда хрупкое сознание было потревожено, воображение — или же зловещая копия чуждой программы — отвоевывало пространство, силясь обрести владычество надо мной.

Но я пока был собой. Моя сущность была невредимой.

По крайней мере пока. Неизвестно было, сколько времени паразит сознания, похожий на квартиранта в мозгу Тульяра, будет мирно похрапывать, ожидая своего часа.

При других обстоятельствах я занялся бы тщательным анализом своих снов. Сейчас, едва открыв глаза, я столкнулся с проблемами посерьезнее.

Перво-наперво выяснилось, что кошмарный сон о змеях был отчасти в руку. Я был спеленут толстым клейким жгутом так, что напоминал окуклившуюся гусеницу. Из этого кокона торчала только голова. Я дернулся, стараясь освободиться, но руки были туго припеленуты к бокам. Пока я брыкался, выяснилось, что путы крепки, но тем не менее позволяют мне болтать ногами. Небольшое утешение знать, что тебя подвесили вверх головой, но и то ладно в этой веселенькой истории. Не говоря уж о том, что вообще остался в живых.

Я попытался подвигать пальцами. Безуспешно. Огнемет я наверняка потерял, даже не узнав — довелось мне выстрелить или нет.

Огонек на шлеме все еще работал, можно было покрутить головой и осветить сумрачные окрестности. Выяснилось, что я подвешен в какой-то камере, в толще серых, лишенных листвы ветвей. Поверхность казалась сферической, но по стене шли утолщения, жесткие на вид, словно покрытые засохшим клеем, который тут и там собирался в капли, застывшие прямо перед падением.

Нижняя часть сферы была завалена чем-то большим и белым — точь-в-точь мячи для регби длиной в метр и толщиной в рост человека. Куча кое-где была покрыта слизью. Они выглядели как яйца гигантских насекомых, а при мысли о том, что за отпрыски должны появиться из них на свет, меня передернуло.

С потолка каморки свисали пряди высохшей, некогда клейкой субстанции с аккуратно упакованными свертками. Тут я понял, что эти упаковки похожи на меня — у всех сверху торчали головы, но, увы, ни одна даже отдаленно не напоминала человеческую; скорее, они выглядели как головы насекомых. Как и у всех насекомых нижних уровней Асгарда, глаза у них были как у ночных млекопитающих. Усики, щупы, жвала — как у насекомых, а глаза — просто гляделки — невинные, большие, влажные. Как и я, пленники были еще живы — их усики и рты двигались, словно они беззвучно разговаривали или пели. Некоторые пялились на меня, пока я смотрел на них, будто сочувствуя моей ужасной участи. Ручаюсь, последнее было чистой игрой воображения.

Все мы были подвешены в некоем подобии кладовой — припасы для детишек, которые вскорости вылупятся из чудовищных яиц.

То, что летело за нами к Центру Асгарда, поймало меня и утащило в свое гнездо. Вот не знаю — благодарить ли его за то, что не разорвало меня в клочья. Затем я подумал, скоро ли начнут вылупляться детишки, сколько времени понадобится гусеницам, чтобы сожрать меня целиком, если они начнут с ног. Потом вспомнил, как слизняки наверху мучились со скафандрами, значит, и гусеницам нужно какое-то (интересно — какое?) время, чтобы прогрызть сверхпрочную упаковку.

Потом я осознал, что система жизнеобеспечения, подвешенная на спине, может обеспечивать мою жизнь весьма долго, пусть даже мои ноги будет жевать какая-нибудь дрянь.

И лишь после этого несколько запоздало подумал, что же случилось с остальными.

— Эй, — сказал я сдавленно в микрофон, — есть кто-нибудь живой?

— Руссо?! — забрали мне в ответ. Это был голос Сюзармы Лир.

— Сюзарма? — откликнулся я. — Что с другими?

— Господи, я думала, все погибли. Что это за игры, Руссо? Где ты?

— Я только что очнулся, — сообщил я понуро. — Насчет того, где я, — сам себя спрашиваю. Но, очевидно, в беде. Что-то запеленало меня, как мумию, и я вишу где-то. До чертиков напоминает кладовку.

— Видишь других? — спросила она. Я еще раз оглядел своих товарищей по несчастью — решительно ничего человеческого.

— Нет, если кто-нибудь не висит прямо за мной. У меня не настолько длинная шея. Ты-то где?

До того, как я услышал ее ответ, до меня донесся протяжный, сонный стон. Точно — не она и не Мирлин. И не Урания.