Берников помолчал, считая. Подсчитав, поднял голову и сказал:

– Пишите. Буду говорить.

...Во втором часу подбили бабки. Уже был написан и подписан протокол, уже был вызван конвой. Сидели просто так, отдыхая. И вдруг раздался длинный непрерывный телефонный звонок: зов дежурного вестник беды.

Они проникли сквозь щель меж прутьями ограды, растянутыми неизвестной могучей рукой, и очутились на территории Ленинградского парка культуры и отдыха. Впрочем, парка давно уже не существовало.

– Ну, пошли, пошли, - говорил он срывающимся голосом и тянул ее за руку. Они нацеловались, наобнимались, дотерлись до того, что никакого терпежа у него уже не было.

– Ой, Валюша, страшно!
– говорила она, нервно хихикая и слабо упираясь.

– Да чего здесь страшного!
– Он хотел сказать, что бывал здесь по ночам неоднократно, но вовремя спохватился, поняв некоторую бестактность такого высказывания. И поэтому повторил только: - Пошли, пошли!

Она перестала упираться, и они спустились в лабиринт.

...Года два-три назад Василий Сталин решил возвести на этом месте первый в стране крытый каток с искусственным льдом для своей команды ВВС. Никого не спросясь, потому что не считал нужным спрашивать у кого-либо, всесильный командующий военно-воздушными силами Московского военного округа стал немедленно претворять решение в дела. На строительство объекта были брошены военные подразделения, работа кипела день и ночь. В считанные дни был выложен сложнейший фундамент, возведен металлический каркас. Но, как говорили, об этой стройке века случайно узнал папа и чрезвычайно разгневался на сыновнее самоуправство. Сын получил соответствующую головомойку, и строительство было заморожено.

Отняв у парка большую часть территории, железный скелет на каменном постаменте стоял бессмысленным памятником. Днем в запутанных катакомбах фундамента мальчишки играли в войну, а ночами здесь находили приют парочки, не имевшие при существующем жилищном кризисе места для любовных утех.

...Он облюбовал укромный отсек, скинул пиджак, не жалея, расстелил его, и они для начала уселись. Он обнял ее, поцеловал и потихоньку стал заваливать. Она, с усилием высвободив рот, сказала жалобно:

– Валя, может, не надо здесь?

И тут как гром небесный грянул выстрел. И сразу второй - потише, поглуше.

– Мне страшно, - прошептала она и прижалась к нему. Еще выстрел. Пуля, со звоном срикошетив о стальную балку, пропела над их головами.

– Стой, Столб!
– неизвестно откуда донесся истерический крик. И опять выстрелы. Один, другой, третий. Пули, визжа, носились над ними.

– А-а-а-а...
– непроизвольно подвывала она.

Выстрел. И еще один. Последний. От этих двух выстрелов полета пуль слышно не было. Они сидели, обнявшись, что есть силы прижавшись друг к другу, и ждали неизвестно чего. Долго.

– Пойдем отсюда, - наконец сказал он.

– Я не могу, я боюсь, Валя!

– Милочка! Девочка! Пойдем отсюда, пойдем!
– Он поднял ее, взял за руку, и они осторожно пошли извилистыми проходами. Вот и пологий спуск в лабиринт. Они увидели пики ограды, кроны деревьев, освещенные уличным фонарем, и рванулись наверх. У самого выхода в небольшой темной луже лежало человеческое тело.

Обежав его, они кинулись к спасительному лазу. В Чапаевском переулке, не в силах сдерживаться больше, она завыла в голос.

– Молчи, молчи, - просил он ее до тех пор, пока она не замолчала. А когда замолчала, сказал: - Обязательно что-то делать надо, что-то надо делать!!!

– В милицию позвонить!
– догадалась она и при свете фонаря увидела свои ноги: - Валя, я чем-то туфли испачкала.

– Кровью, - сказал он, и она снова заплакала.

Телефонная будка стояла у военной гостиницы. Они забились в коричневый домик, и он набрал 02. И милиция осведомилась: что, мол, надо.

– В Чапаевском переулке у недостроенного катка только что убили человека!
– сказал он и потом долго слушал, что говорили ему. Повесив трубку, ввел ее в курс дела: - Просили подождать их.

– Валя, я боюсь из будки выйти, - призналась она.

– Давай в будке ждать.

– Нас все равно через оконце видно.

– А мы присядем, - решил он, и они присели. В темноте, в тесноте было еще страшнее, но выходить на улицу, прятаться где-то еще просто не было сил. Она извлекла из рукава кофточки носовой платок и стала оттирать им носок светлой матерчатой туфли.

– Не оттирается, - пожаловалась она.

– Кровь, - во второй раз пояснил он, и она заплакала, и плакала до тех пор, пока в Чапаевский не ворвались, мелькая лечебным синим светом, три милицейские машины.