Шрифт:
– Нельзя, чтобы дядя увидел меня таким, – выдавил юный русский. – Он обязательно начнет меня расспрашивать.
– Не беда. Я поселю тебя в отеле в Лефкосе [9] . У меня все равно дела в этом городе.
Виктор уперся взлохмаченной головой в боковое стекло и уставился в темноту.
– Это всегда так? Так ужасно?
Старлиц повернулся к нему, свесив со спинки локоть.
– Что ты чувствуешь, парень? Что сейчас помрешь?
– Нет, я некрореалист, – мужественно ответил Виктор. – Я знаю, что такое смерть. Я так просто не умру. Смерть – это для других.
9
Лефкоса – турецкое название разделенной Зеленой линией столицы Кипра (греч. Лефкосия, или Никосия).
– В таком случае – нет, это не всегда так ужасно. – Старлиц снова стал смотреть на дорогу. – «Ужасно» – это слишком просто. А мир не так прост, не так чист. Истинный мир, истинная реальность – это в буквальном смысле не то, что мы видим. То есть «а» – это не «а», понял? В истинном мире «а» не удосужится быть всего лишь каким-то там «а». Ты читал Умберто Эко?
– Такие толстые популярные романы? – Виктор недовольно заерзал. – Нет, я этого не выношу.
– Как насчет Делеза и Гаттари? Деррида? Фуко? Адорно читал? [10]
10
Жиль Делез, Феликс Гаттари, Жак Деррида, Мишель Фуко – французские философы-постструктуралисты. Теодор Адорно – немецкий философ-неомарксист.
– Теодор Адорно был долбаным марксистом, – устало отозвался Виктор. – А Деррида я читал, как же иначе? Деррида открыл, что западная интеллектуальная традиция усеяна логическими несоответствиями. А вы читали Жака Деррида, мистер Старлиц? En francais? [11]
– Ну, я такие вещи не то что читаю... – признался Старлиц. – Мне приходилось познавать их на собственном опыте.
Виктор пренебрежительно фыркнул.
– Правда, иногда я читаю Жана Бодрийяра [12] . Вот кто настоящий комедиант!
11
На французском? (франц.)
12
Жан Бодрийяр – современный французский философ-постструктуралист, его «Соблазн» и «Фатальные стратегии» – работы 1990-х годов.
– А мне Бодрийяр не нравится, – сказал Виктор, садясь прямо. – Он так и не разъяснил, как избежать политического вмешательства системы. Весь этот «соблазн», «фатальные стратегии» – куда это ведет? – Он вздохнул. – Лучше просто взять и напиться.
– Тут главное то, – пробормотал Старлиц, – что когда главное повествование [13] рушится и сжимается, то воцаряется полная неопределенность.
Виктор наклонился вперед.
– Вы лучше объясните, откуда берется это «главное повествование»? Увидеть бы его! Вы его покупаете! Это и есть ваш секрет?
13
Главное повествование (мастер-нарратив) – понятие из книги французского социолога и философа Жана-Франсуа Лиотара «Ситуация постмодерна», в которой диагноз современной эпохи выглядит как распад главного нарратива, метаконцепции, на основе единых принципов описывающей картину мира, и замена его множеством частных и локальных повествований.
Старлиц махнул мясистой ручищей.
– Тысячелетие почти завершилось, парень. Повествование становится все более поливалентным и децентрализованным. Оно уже стало ризоматическим [14] и так далее.
– Это я уже слышал. Ну и что? В чем моя роль?
– Не знаю, есть ли у тебя своя роль, но здесь, на Кипре, тебе ее точно не отыскать. Это крохотная непризнанная незаконная республика. Мы здесь находимся среди изгоев. На самой дальней периферии жизни. К тому же близится точка пересечения кривых. Большой кризис. Отвинтится много винтиков, ходячие зомби лягут в могилы.
14
Ризома – хаотическое сплетение корней растений в поверхностном слое почвы, понятие-образ из книги Делеза и Гаттари «Mille plateaux», противопоставляемый ими центрированному и однозначному образу «дерева».
– Вы о двухтысячном годе? – догадался Виктор.
Старлиц молча кивнул. Удачная вышла ночка. Парень выкарабкается. Этой ночью на парне повис первый в его жизни труп. Зато теперь он был в курсе дела.
Старлиц поселил Виктора в дешевом pansiyon, неприглядной ночлежке. В Лефкосе она была известна как «Наташин дом», прославившийся персоналом из работящих украинок. В пять часов утра персонал крепко спал, утомленный тяжким трудом по демпинговому посрамлению конкуренток – турецких проституток.
Загнав такси в высокие сорняки, разросшиеся вдоль брошенных турецких окопов к востоку от столицы острова, он зашагал назад к разделенному городу, любуясь, как заря, воспетая Гомером, пробует розовыми деснами небо над Никосией. Он закурил сигарету Виктора и беззаботно засунул руки в карманы.
Через пару часов Старлица можно было увидеть на скамейке на автобусной остановке: он уплетал круассаны с шоколадом из большого пакета, запивая их кофе из пластмассового стаканчика. Городская толпа текла по своим делам. Большинство мужчин были в плоских кепках и цветастых свитерах, женщины толкали детские коляски по расчерченному белыми полосами тротуару.
Из ржавого драндулета-микроавтобуса вылезла американка с рюкзаком на спине – загорелая, со множеством тугих черных косичек на голове. Кричащая рубашка была завязана узлом у нее на диафрагме, разлохмаченные снизу джинсы грозили лопнуть от натуги, и даже поддерживавший их широкий ремень не придавал всей композиции надежности. Старлиц встал со скамейки и последовал за ней.
Американка открыла маленькую калитку и поднялась по ступенькам, ведущим к двери белого домика.
У двери висела табличка «BARBARLIK MUZESI». Прочтя объявление в рамке, посетительница вытянула из кармана, каким-то образом умещавшегося у нее на бедре, кошелек и принялась считать нули на турецких банкнотах. Потом она, чудом удерживаясь на огромных «платформах», потопталась на коврике перед дверью, забранной решеткой, толкнула дверь и вошла. Пожилой музейный привратник молча принял у нее деньги. Старлиц тоже заплатил.