— Не могу передать, как долго я жалела, что не убила его, когда у меня была такая возможность. Даже при том, что ты прав, и это не поможет прекратить войну. Мне жаль, что я не могу перестать думать обо всех возможностях, которые я упустила. Мне жаль, что я не могу перестать думать обо всем том, что должна была сделать.

Ричард обнял ее вздрагивающие плечи.

Он чувствовал, как ее мышцы медленно расслабились. Ее дыхание, наконец, замедлилось, она начала засыпать.

Ричард должен был отдохнуть, если хочет найти Кэлен, это было необходимо. Он закрыл глаза, но еще одна слеза просочилась наружу. Он так тосковал без нее.

Его мысли вернулись в тот первый день, он видел Кэлен в простом белом атласном платье, которое, как он позже узнал, было отличительным признаком Матери-Исповедницы. Он вспоминал, как оно облегало ее фигуру и придавало ей такой благородный вид. Он помнил, как ее длинные волосы каскадом спадали по плечам на фоне пестрых лесных красок. Он снова видел обращенный на него взгляд прекрасных зеленых глаз, в которых светился незаурядный ум. Он помнил, как с самого первого пристального взгляда почувствовал, что он знал ее всегда.

Он тогда сказал, что ее преследуют четверо мужчин.

Она спросила:

— Ты мне поможешь?

Прежде чем мысль сформировалась в его голове, он услышал свой ответ.

— Да.

И он никогда, ни на одно мгновение не сожалел, что в тот момент сказал «да».

Теперь она нуждалась в помощи.

Снова.

И пока он медленно соскальзывал в мучительный сон, его последние мысли были о Кэлен.

Энн поспешно повесила жестяной фонарь на крючок за дверью. Она направила свой Хань на ладонь, и в воздухе над ней, словно бутон, послушно расцвёл крошечный огонёк. Энн зашла в комнатушку: огонёк мягко порхнул к фитильку стоявшей на столе свечи — и закрыла за собой дверь.

Так давно в её походном дневнике не появлялось новых записей, и вот сейчас ей не терпелось поскорее заглянуть в него.

В этом простом помещении без окон места было совсем не много. Если не считать кровати, всё пространство комнаты занимали столик и деревянный стул с прямой спинкой, которые сюда принесли по её просьбе. Это место служило не только спальней, но и подходящим местом уединения, подобно храму, где можно было побыть одной, спокойно подумать, помолиться. И заглянуть в дневник без посторонних глаз.

Рядом на столе Энн обнаружила блюдо с сыром и фруктами. Вероятно, это Дженнсен принесла его, прежде чем отправиться любоваться луной вместе с Томом.

Сколько бы ни было лет Энн, ей всегда доставляло неизменное удовольствие видеть свет любви в глазах двух близких людей. Как ни стараются порой влюблённые скрыть свои чувства от окружающих, наивно полагая, что им это успешно удаётся, но это чувство столь очевидно, что даже яркая краска на сером фоне была бы менее заметна.

Временами Энн сожалела о том, что в их с Натаном жизни не было таких минут, когда можно было раствориться в этом простом, но всепоглощающем чувстве. Однако проявление чувств не подобало сану аббатисы.

Энн задумалась. И откуда только взялось это убеждение? Ведь когда она была ещё только послушницей, им не давали лекций на тему «Став аббатисой, никогда не проявляй своих чувств». Не считая, разумеется, чувства неодобрения. Достойная аббатиса должна была уметь одним лишь взглядом вызывать в людях такую робость, чтобы колени непроизвольно подкашивались. Энн не могла сказать, почему она так полагала, но, тем не менее, всегда руководствовалась этим принципом.

Быть может, она стала аббатисой, потому что такова была воля Создателя, который и наделил её соответствующим для этого служения характером. Порой ей всего этого очень не хватало.

А ещё она никогда не признавалась себе самой в чувствах к Натану. Он был пророком. Она — аббатисой Сестёр Света, обладающей верховной властью во Дворце Пророков, а он — её пленником, несмотря на кажущееся приличие, с которым вся эта ситуация обставлялась в тщетной попытке придать ей более гуманный вид. Но всё было предельно ясно: тысячелетиями считалось, что пророки слишком опасны, чтобы свободно разгуливать среди обычных людей.

Те, кто с молодых лет ограничивал свободу пророка, отрицал существование свободной воли как таковой. Любой пророк был заранее виновен и осуждён, не имея ни малейшего шанса самому делать свой выбор и отвечать за свои поступки. И этому древнему иррациональному убеждению Энн посвятила большую часть своей жизни. Иногда она неохотно думала о том, как это её характеризовало.

Теперь, когда они с Натаном, постарев, оказались вместе — каким бы нелепым это ни казалось когда-то — их отношения были далеки от «всепоглощающего чувства». Более того, она всю жизнь испытывала недовольство его выходками и неусыпно следила за тем, чтобы пророк не вырвался ни из ошейника, ни из заточения во Дворце, хотя это лишь усугубляло его невыносимое поведение, влекущее за собой гнев Сестёр, который, в свою очередь, подхлёстывал его непокорство. И так без конца.

Но какие бы он ни вызывал беспорядки, пусть даже нарочно, было в нём что-то, от чего Энн в душе улыбалась. Временами он был словно ребёнок. Ребёнок почти в тысячу лет от роду. Ребёнок, который был ещё и волшебником с пророческим даром. Такому, как он, стоило лишь произнести слова пророчества непосвящённым массам, и это вызвало бы бунт, а то и войну. Во всяком случае, именно этого всегда боялись, когда речь шла о пророках.