Недели, которые потребовались Габриэле для того, чтобы окончательно оправиться, показались и ей, и Питеру невыносимо долгими. Особенно медленно время потянулось, когда Габриэлу перевели из травматологии в общее отделение. К счастью, оно находилось всего лишь этажом выше. Питер мог заходить к Габриэле поболтать каждый раз, когда у него выдавалась свободная минутка. Когда Габриэла начала уверенно ходить, она сама стала спускаться, и они подолгу разговаривали друг с другом. Наконец настал день, когда Габриэла закончила последний курс физиотерапии и лечащий врач сказал, что через день она может отправляться домой.

В день выписки Питер специально приехал в больницу за час до начала своей смены, чтобы подарить Габриэле букет цветов и поздравить с выздоровлением.

— Мне будет очень не хватать тебя, — пошутил он и как-то странно замолчал, и Габриэла поняла, что он хотел добавить что-то еще.

Питер и в самом деле давно хотел сказать ей одну важную вещь, однако ему потребовалось довольно много времени, чтобы набраться смелости.

Он еще никогда не делал ничего подобного, к тому же ему было неудобно говорить подобные вещи, пока Габриэла оставалась пациенткой больницы. Но теперь, когда ее выписали, соображения врачебной этики больше не могли служить Питеру оправданием несвойственной ему робости.

— Знаешь, мне тут пришло в голову… — смущенно начал он, чувствуя себя смешным и глупым, как новорожденный щенок. — Как ты посмотришь, если мы с тобой как-нибудь поужинаем вместе? Или пообедаем… или просто выпьем кофе? — поспешно добавил он, вдруг испугавшись, что слишком поторопился.

— Я не против, — осторожно ответила Габриэла. Она тоже много думала о нем и хотела поддерживать с Питером дружеские отношения, однако ее ждало одно очень важное дело, с которым она должна была покончить, прежде чем двигаться дальше.

И, увидев, как огорчился Питер, заметивший ее колебания, она поспешила объяснить ему все.

— Я хочу разыскать своих родителей. Пит…

— Зачем тебе это? — удивился Питер. Из их долгих разговоров он понял, что Габриэла не хочет никогда больше встречаться ни с отцом, ни — в особенности — с матерью. Поэтому ее слова оказались для него полной неожиданностью. Кроме того, физические силы ее были подорваны болезнью и еще не восстановились до конца. Питер просто боялся за Габриэлу, хотя и не мог не видеть, что за прошедшие недели запас ее душевных сил не только не пострадал, но даже, пожалуй, умножился. — Ты уверена, что это тебе действительно необходимо? — спросил он с беспокойством.

— Может быть, и нет, — улыбнулась Габриэла.

В последние дни перед выпиской она испытывала небывалый душевный подъем и чувствовала себя бесконечно храброй. И именно это нравилось в ней Питеру. Габриэла была из тех людей, которые могли заставить считаться с собой кого угодно, и хотя до сих пор подобное поведение оборачивалось для нее лишь новыми бедами и неприятностями, не уважать такой характер было невозможно.

И вместе с тем Питер был уверен, что именно из-за этой своей черты Габриэла больше других нуждается в помощи и защите. Он был старше ее на одиннадцать лет и неплохо знал, как устроен этот мир, который во многих отношениях продолжал оставаться для Габриэлы незнакомым и новым. Понимая, что именно ей нужно, Питер готов был дать ей это, поскольку его многому научили ошибки, которые он совершал в своей жизни. Ради нее, ради Габи, он тоже готов был начать все сначала и попробовать быть немножечко лучше и умнее, чем тот Питер Мейсон, которого он оставлял в своей прошлой жизни.

— Я просто знаю, что должна это сделать, — попыталась объяснить Габриэла, когда увидела, что Питер как-то странно молчит. — Если я не найду их и не получу ответа на все мои вопросы, мне всегда будет чего-то не хватать, словно какая-то частичка моей души осталась где-то в прошлом.

— А мне кажется, ты давно знаешь все ответы, — возразил Питер. — Они всегда были с тобой, внутри тебя, и если ты не сумеешь извлечь их оттуда, то ни отец, ни мать тебе не помогут.

Тайны, которые не давали Габриэле покоя, принадлежали прошлому, в то время как перед ней расстилалось будущее, ради которого ей предстояло жить и работать. Но Габриэла чувствовала, что Питер уже значит для нее очень много — больше, чем врач, и больше, чем друг. И именно ради него ей хотелось быть человеком с цельной душой, который может смело глядеть в будущее, ибо перестал бояться прошлого.

— Я должна, — повторила Габриэла. Она уже решила, каким будет ее первый шаг. От матушки Григории Габриэла надеялась узнать адрес матери или отца, но она понимала, что рассчитывать на это можно лишь до известной степени. Не исключено было, что старая настоятельница вовсе откажется с ней разговаривать. За весь год, прошедший с тех пор, когда ворота обители навсегда закрылись за ней, Габриэла ни разу не встречалась с матушкой Григорией, не звонила ей и не писала, понимая, что настоятельница не имеет права отвечать ей. Но сейчас она надеялась, что настоятельница поймет ее и не откажется сообщить то, что ей известно.

Ответ Габриэлы нисколько не успокоил Питера, но он ничего не мог поделать: ее решимость была чересчур велика, а он через час заступал на дежурство. Тогда он попытался взять с нее обещание ничего не предпринимать хотя бы сегодня, но Габриэла отвечала уклончиво.

Вечером Питер позвонил ей в пансион, и Габриэла была рада слышать его голос. Успокаивая его, она призналась, что чувствует себя еще слишком усталой и что даже подниматься пешком на четвертый этаж ей пока достаточно трудно. Собственная комната ей решительно разонравилась. Все здесь напоминало ей о Стиве, однако деться ей было некуда. Мадам Босличкова успела сдать квартиру профессора (книги, которые принадлежали теперь Габриэле, были аккуратно уложены в коробки и перенесены в подвал), и теперь все комнаты — включая прежнюю комнату Стива — были заняты. В остальном же в пансионе мало что изменилось.