Не ответит ли на эти вопросы человек, осторожно отпирающий сейчас дверь сакристии, хотя все ключи от костела изъяты Максимовым и лежат у меня в кармане? Заодно приготовим пистолет, ибо удар подсвечником в лоб равноценен удару по затылку. Хотя эта предосторожность, думаю я, излишняя.

– Я - ксендз этого костела Вериго.

– А звать вас?
– спрашиваю я.

– Адам, - и через мгновение, осмыслив, что представляется лицу официальному, добавляет: - Адам Михайлович.

ВЕЧЕР

– Что вы здесь делаете?
– простодушно спрашивает ксендз Адам.

– Сижу, как видите. Гораздо интереснее, что собирались делать здесь вы? Наверное, пришли отдохнуть?
– Я выхожу из исповедальни.
– Пожалуйста!

– Нет, нет, нет, - бормочет ксендз.
– Я пришел... Не знаю, зачем я пришел... Я машинально пришел...

– И ключи машинально скрыли от капитана Максимова?

– Я забыл... Они лежали в горке... Но вы не поверите... Вот, вы спокойны, курили, а он тут лежал... это страшно...

– Полно, Адам Михайлович, - говорю я.
– Все мы спокойно ходим по земле, а в ней истлели миллиарды. Это неинтересно. И потом, согласитесь, не плакать же мне, глядя на эту исповедальню. Я здесь по долгу службы, а чем она привлекает вас? Вы-то что надеялись увидеть?

– Не знаю, - отвечает ксендз.
– Сам не могу понять. Пришел домой тоскливо, сел читать - книга валится из рук, объяснить в двух словах невозможно...

– Зачем же в двух?
– удивляюсь я.
– Я готов выслушать.

– Вы иронизируете, Виктор Николаевич, и напрасно. Я старый человек, здесь прошла моя жизнь, большая часть жизни, сорок лет... И вдруг убийство, смерть, милиция... В этой исповедальне я выслушал тысячи признаний... А теперь на ней клеймо... Вы не поймете, надо знать, что значит быть последним ксендзом...

– Ну, почему же обязательно последним, - успокоительно говорю я.
– И потом, согласитесь, немногое устойчиво в этом мире. Все обновляется, во всяком случае, подвержено изменению. Поверьте, если бы я был уверен, что я - последний следователь, я был бы очень рад. И про клеймо, по-моему, вы преувеличиваете; на вещах-то какая может быть вина. Кстати, Адам Михайлович, зачем покойного вынесли из исповедальни?

– Мы подумали, что он жив, - оказать помощь.

– Кто подумал?

– Кто-то сказал: "Шевелится!" Но не помню. Смятение, знаете, все ошеломлены, напуганы... Ужасно...

– Разумеется, - соглашаюсь я.
– Полагаю, Адам Михайлович, вы закрыли за собой наружную дверь?

– Конечно, - поспешно заверяет меня ксендз и смотрит в глаза, словно ожидая похвалы.

– Зачем же вам понадобилось запираться?

– Да, зачем?
– недоуменно повторяет ксендз.
– Не знаю.

– Странно, Адам Михайлович, у вас получается, - говорю я.
– О чем вас ни спросишь, ничего вы не знаете.

– Меня не за что осуждать, - гонорливо отвечает ксендз.

– Что вы, упаси, как говорится бог, - говорю я.
– Я осуждать не умею. У меня, Адам Михайлович, другая профессия. Я обязан узнать, почему один человек лишил другого человека жизни. Мне надо многое понять, я рассчитываю на вашу помощь. Давайте присядем.

– И что вы хотите узнать?
– сердито спрашивает ксендз.
– Я уже отвечал на вопросы вашего человека.

– Я хочу знать, кто из присутствовавших сегодня в костеле людей не способен на убийство. Как вы думаете?

– Не знаю, - отвечает ксендз и спохватывается: - Что-то я заладил одно. Это день такой, перепутались мысли...

Потом он молчит - думает, и я молчу - жду, и молчание наше длится долго.

– Не способен вообще?
– наконец спрашивает ксендз.
– В любых обстоятельствах? Если так, то только пани Ивашкевич и дочь органиста. Белов, органист, Буйницкий воевали. У Белова и Буйницкого даже ордена есть. Хотя там другое дело... А в такой, мирной, жизни - не думаю, мне кажется, они не могут. Хотя... Художник? Его я не знаю. Жолтак? Было за ним дело, человека порезал ножом, мать избивал. Бог его поймет. Я? О присутствующих, есть правило, не говорят, но, наверное, тоже способен. Да все, буквально, все!
– восклицает ксендз отчаянно и удивленно.
– А еще экскурсанты приходили. Предводитель у них такой, знаете, человек - врет и не краснеет.

Этический поворот темы мне в данную минуту неинтересен.

– Вот вы назвали фамилию Белов, - говорю я.
– Это кто?

Директор краеведческого музея, - кратко отвечает ксендз; по его мнению, он дал мне исчерпывающую характеристику.

– Он что - воинствующий атеист?
– спрашиваю я.

Ксендз неопределенно качает головой.

– Он пришел в костел поспорить с вами?

– Белов не для этого приходит, - говорит ксендз.
– У него иные цели. Жаль, что уже темно, но вы, верно, заметили, что в костеле много ценных предметов - старая фисгармония, серебряный алтарный крест - это не отливка, ювелирная работа, полотенца, шитый бархат...