Ксендз закрывает журнал и глядит на меня с авторской пристальностью. Я благодарю его за доставленное удовольствие и пользу и при этом не кривлю душой, он отвечает, что рад помочь следствию, я отвечаю, что нисколько в этом не сомневаюсь, и опять же не лгу, я уверен, что он хочет помочь, хотя я еще не определил направление его помощи - распутать узел или покрепче его затянуть. В его рассказе некоторые детали освещены недостаточно ясно, что естественно, поскольку он написан с бальзаковской скоростью.

– Адам Михайлович, - говорю я, - заинтересовал меня человек, обутый в сапоги. Не вспомните ли вы его подробнее?

– Боюсь, не смогу, - отвечал ксендз.
– Меня одолевали невеселые мысли. Видел все, как говорится, краем глаза. Кто был тот человек - знакомый или незнакомый, не помню. Заметил его до пояса - сапоги, брюки, еще подумал жарко, а человек в сапогах.
– Ксендз огорченно разводит руками.

– Обидно!
– вздыхаю я.
– Вдруг это главная фигура происшествия. (Ксендз глядит на меня совсем уже виновато.) Вдруг окажется, что он из прихожан. Возможен и такой случай, Адам Михайлович. Если убийца из верующих, из людей костела, этот в сапогах, или, допустим, Жолтак, или Стась Буйницкий... Какие тогда последуют неприятности для вас?

– Самые разные, - сникает ксендз.
– Фельетоны напишут, лекции начнут читать, черное с белым состегают. Впрочем, это неважно. Да и если виноват случайный человек, даже если и Жолтак, ну что, это в пределах вероятного зла. Если же, предположим, во что совершенно не могу поверить, убийство совершено Буйницким или в нем окажутся виновны органист или Белов - опять же нереальное допущение, то лично для меня потрясение было бы огромным. Конечно, и для всех.

Ксендз замолкает, и мы прислушиваемся к озлобленному мяуканью за окном, которое началось довольно давно.

– Это мой Серый, - объясняет ксендз.
– Сердится...

– Может, лучше его впустить?

– Я его наказал, - говорит ксендз, - украл там у меня на кухоньке кое-что...

– Да, коты, короткая память.

– Да, - соглашается ксендз.
– Неисправимы.

– Чуть не забыл спросить, - спохватываюсь я.
– Выходит, Адам Михайлович, что честь костела может быть дороже истины и сокрытие некоторых фактов выгодно, в интересах, скажем, прихода?

– Теоретически, - говорит ксендз.
– Некому скрывать.

Возможно, и некому, думаю я. Кто знает, кто знает.

– Позвольте задать вам вопрос?
– спрашивает ксендз.
– Наверное, существуют какие-то методики следствия, в чем их сущность, если не секрет?

– Есть несколько методик, - говорю я.
– На мой вкус, самую интересную предложили семьсот лет назад Бонавентура и Бэкон.

– Философия?
– удивляется ксендз.

– Алхимия!
– уточняю я.
– Прекраснейшая из наук. Представьте себе таинственное, сокрытое от любопытных глаз подземелье. Печь, угли раскалены, прозрачная реторта поставлена на треножник. Ученый старец - этакий Фауст дрожащей рукой отмеривает ртуть, редкие земли, кровь агнца, змеиный яд. Полночь. Небесные светила устанавливаются в благоприятствующий порядок. Смесь в реторте кипит, возгоняется, над расплавом слоится бурый дым, появляется слой амальгамы; старец с надеждою и нетерпением ожидает, что среди грязного осадка заблестит драгоценный сгусток. Так вот примерно делает и следователь. Складывает вместе то-сё, третье, варит, колдует, иной раз по многу месяцев, бывает, и лет. Со мной был случай, я три года вот здесь, в голове, дело варил, наяву и во сне...

– Три года!
– восклицает ксендз и придвигается поближе.

– Да, полных три года...
– Я немножко привираю - не три, а два, но их за четыре можно посчитать. Заинтересованный ксендз обращается в слух, но в эту минуту чья-то рука приводит в действие дверной звонок. Саша, думаю я, и гляжу на ходики - четверть одиннадцатого. Однако голос, приветствующий ксендза, мне не знаком. Буйницкий, думаю я. И не угадываю. За ксендзом проследовал в комнату органист. Но еще прежде из прихожей в кухоньку пролетел, как снаряд, худой большой серый кот, стрельнув в меня хитрым зеленым оком.

– Я просто так зашел. На огонек, - объясняет органист.
– Шел мимо окно светится.

Он в заметном подпитии: глаза блестят, винцом сильно попахивает, и чувство равновесия его уже покидает - он зацепился о порожек, толкнулся о шкаф, задел столик с журналом, а половичок при первом же его шаге пошел складками. Рассеянный его взгляд, как магнитом, притягивает к графинчику, в зрачках мелькает снайперская зоркость - сколько отпили?
– и бесхитростно отражается в довольной улыбке.

– Вы, я вижу, беседуете, - говорит органист.
– Не помешаю?

– Нисколько, - отвечаю я.
– Чем шире компания, тем веселее.

– И я так думаю, - говорит органист.

– Садитесь, пан Луцевич, - приглашает его ксендз.

Органист присаживается к столу и выставляет бутылку.

– Не надо, не надо!
– как от дьявола, отмахивается ксендз.

– Надо, надо!
– настаивает Луцевич, и ксендз с тяжким вздохом ставит на стол третью рюмку.

– Я вот гадаю, - говорит органист, - закроют ли власти костел после случившегося?