– Видели мы тут сегодня одну...
– тяжко сказал Стась.
– Интересно, как Панове считают: спят ведьмы или не спят никогда?

Все от неожиданной живой мысли встрепенулись.

– Это да, вопрос!
– почесывая лоб, согласился пан Лукаш.
– Достоверно знаю: три года назад под Койдановым ведьму убили за притворство белым котом. А кот, Панове знают, спит. И Эвку, если раздеть, не будь я Мацкевич, обнаружится некий хвост...

– Вздор, пан Лукаш!
– сказал хозяин.
– Эвку в костеле крестили, у нее крест золотой.

– Э-э, крест на груди, - отвечал Мацкевич.
– А хвост, пан Адам, тоже на положенном месте.

– Вздор!
– повторил хозяин уже грубо.
– У нее и мать была.

– Помню, - кивнул пан Лукаш.
– Тоже ведьма...

Хозяин рванулся к двери и, открыв ее ударом ноги, крикнул в темноту дома: "Эй, Матея сюда!"

– Матей!
– крикнул явившемуся старику пан Адам.
– Помнишь, Эвкину матку видели, купалась в ключах... Красивая или ведьма?
– и для оживления ума протянул слуге кубок: - Пей!

Старик махом выпил.

– Красивая!
– признал он, уставившись почему-то на Юрия.
– Будто панна небесная!
– и, подтверждая свои слова, плавно провел ладонью как бы по явившемуся перед ним, незримому для других глаз телу.

– Кого, кого он с панной небесной равняет!
– ужаснулся Стась Решка.

– Глуп он, пан, не злись!
– успокоил Стася Матулевич и прогнал старика: - Ну, иди, иди!

Эта короткая суета пробудила одного из спящих. Диким взглядом обвел он комнату и забубнил с глубокой тревогой: "Где я? Где я? Где я?"

– Дрыхни, брат Миколай!
– хлопнул его ладонью Лукаш.
– Дома ты, на печке лежишь...

Пьяный подтянул к себе блюдо с грудой объедков и, устроив на них голову, мгновенно уснул.

Внимание беседы вновь вернулось к пану Адаму.

– Да что объяснять, - раздумывая, сказал пан Адам, - ничуть она не хуже, чем мы с вами.
– Он еще помедлил, осмотрелся на сонных гостей и объявил решительно: - Может, и покрепче. Была бы шляхтянка, так пани гетманшей бы была... На коленях бы к ручке ходили... Уж да, поверьте... Только ей наплевать... Не хочет...

Он обиженно замкнулся и стал бормотать что-то короткими словами сам себе. Юрий ничего не различал в невнятных звуках.

– Сколько раз хотел плетью...
– вновь оживился пан Адам.
– Подыму плеть, горит мне: поучу!
– и нет, рука непослушна. А глаза - то небесные, то две черные дырки...

– Бесы!
– объяснил Стась Решка и тут же, словно убитый негодными тварями за раскрытие тайны, рухнул под стол в мертвом сне.

А у пана Юрия внезапный яркий луч прорезал пьяную непроглядность памяти и высветил из забвения полоцкого наставника отца Игнатия за кафедрой, заламывающим на пальцах число распутных женщин, от коих произвел бесов падший двенадцатикрылый ангел Белиар. Женщин этих было четыре; называл отец Игнатий их пугающие имена, но вот имена сейчас провалились в какую-то дырку, только одно успел выхватить Юрий, оно звучало - Махлат; Юрий хотел рассказать про Белиара и Махлат, но заколдованный язык не хотел шевелиться и сами собой закрывались глаза. Тут он и услышал возражение отца глухому уже Стасю:

– Бесы не бесы, а такой человек!

Последние слова упали Юрию на умственную запись странного разговора об Эвке черной липкою кляксой с разбрызгами в пять лучей, означавшими руки, ноги и подобие головы. Под тяжестью этого пятна Юрий лег на лавку и немедленно уснул.

3

Утром, когда в чистоте, созданной слугами в непробудный час шляхетского сна, сели лечить внутреннее воспаление, явился и позабытый в каморе пан Петр Кротович - с мокрой накладкой по переносицу навроде турецкой чалмы, обозленный более всего не адской головной болью, не искажающим христианский облик непристойным наростом, а полной невредимостью во всех телесных частях у прочих гостей, - хоть бы кто ногу сломал или зуб - ничуть, один он оказался избранным на память об этой ночи. Оттого пан Петр по-вороньи мрачно молчал и жаждал зазорного слова. Однако, как только всплыло, что пан Миколай провел ночь, зарывшись мордой в кучу куриных костей, настроение Кротовича прояснилось, он, можно сказать, просветлел и уже сам сообщил как бы неведающим товарищам, что враги человечества и ему подстроили пакость, хоть и не такую гадкую, как другим, кто собачью еду с подушкой перепутал.

– Зато у некоторых гуля, пан Петр, - злобея, огрызнулся пан Миколай, бодаться можно идти!

– Можно и пободаться!
– тоже злобея, согласился Кротович.

Тут все гости поспешили их мирить, говоря, что не дело друг на друга сердиться; мало разве нас подлые хлопы порезали?
– что ж станет, если мы сами себя начнем рубить после каждой беседы - так шляхетский род вымрет, только паскудство останется на земле, разные Мурашки и Драни; не злиться надо, Панове, а обнять друг друга, чтобы бесам не было новой радости; мы лучше крест сотворим и выпьем, чтобы нам было весело, а их кувырком унесло...

Лишь упомянуты стали бесы, как Лукаш Мацкевич нашел в памяти зацепившийся там лоскут от ночной беседы. "Э-э, пан Адам!
– воскликнул он с удивлением и жалостью, что прочитывается на странном обрывке, пожалуй, один вопросительный знак.
– Что ты рассказывал, пан, о старой или молодой ведьме?" Все заинтересовались и стали просить хозяина повторить рассказ для общего знания. Пан Адам отвечал, пожимая плечами, что черт его знает, что наплел после сороковой чарки - ничего не осталось в голове. И тут у пана Юрия слинялая за ночь клякса опять налилась сажевой чернотой. Почувствовал он по отцовскому лицу, что врет сейчас пан Адам своим уважаемым гостям, даже не заботясь, поверят или не поверят - лишь бы не касались какой-то важной для него правды.